Они встретились в таксопарке еще молодыми и не погрузившимися в безнадежность. На Липском были белые штаны с едва заметными разводами на тех местах, где пот наиболее зол. Красная рубашка с отложным воротником, соседствуя с этими белыми и слегка пятнистыми штанами, превращала Леву в жиголо-неудачника.

«Есть такая порода мужиков, — сказал Роман Романович, — их надо бояться». Но, оказывается, тогда Купченко этого еще не знал. Он никогда и ничего не боялся, не потому, что был храбр, как Ричард Львиное Сердце, или безумен, как Гамлет. В эмиграции, в Штатах, Роман Романович оказался вроде бы по собственной воле, но какая это, к черту, воля, если малейшего реального представления об эмиграции он не имел. О стране, в которой он оказался рядом с жиголо-неудачником, он знал только одно: «Америка России подарила пароход!»

Конечно, были и другие знания — книжные, а в жизни Америка и в самом деле дарила пароходы и прочие движущиеся конструкции, и вечно спящие небоскребы, но только не пришлым. Засыпавшись на экзамене (Роман Романович, забравшись в «форде» на горку, нечаянно отпустил педаль тормоза, и машина резво покатилась задом вниз), он расстался с надеждой зарабатывать доллары, весело мотаясь по городу в солнечно-желтом такси.

Левушка — так в ту пору еще называл Купченко возникшего из неизвестности напарника по несчастью, — оказавшись за рулем, сдрейфил, точно сидел не в обтянутой кожей кабине, а в голом бронированном нутре то ли танка, то ли еще какой-то бронемашины и впереди его ждало кровавое побоище. Потом они вдвоем долго бегали по городу в поисках какого-либо эмигрантского счастья. Липский таскал Романа Романовича от католиков к протестантам. Потом уговаривал заглянуть в секту пастора Муна. Там, шептал он, деньги дают.

Ничего и нигде, кроме благословений, они не получали. В синагоге, куда примчались по призыву Липского, ребе спросил: «Ну что, дети мои, уже набегались?» Еще он сказал, посмотрев на Липского: «Тебе я могу вернуть частицу твоей крайней плоти. И пришью ее, только чтоб ты стал счастливым. Тебя мне жалко. А твоего друга — так нет. Он крепче тебя».

Счастья все не было. И Купченко перестал называть Липского таким теплым именем «Левушка».

Прежде всего он понял, что этот тип никогда не сидел ни в тюрьме, ни на зоне, хотя утверждал, что провел там немалое время за свое лихое диссидентство. И еще, решил со временем Купченко, может, Липский и писал статьи, сценарии и еще что-то, но что толку, если в нем нельзя было отыскать, даже при пристальном разглядывании, крупицы таланта. Об талантливого человека обжигаешься или замерзаешь в его присутствии. Однако Липский твердил: «Меня гноили именно за мой безразмерный талант, за мою конгениальность!»

Купченко как-то собрался спросить его: «Если ты такой креативный, какого же хрена ты торчишь здесь, выманивая ласково-просящим взглядом подарки у пастырей всех сущих на земле конфессий?» Но не спросил. И с этого, можно считать, между ними начались трения, приведшие к значительным неприятностям. И потому, что не хватило воли указать Липскому его место на эмигрантском задворье, их двуединость в поисках хлеба насущного превратилась в сущий раздрай.

Но когда они от безысходности, пожалуй, сели с Липским писать роман, сочинительство неожиданно пошло довольно резво. Наверное, от пережитых обид и страданий, от кукишей и оплеух, слившихся в Большую обиду, сочинительство даже не пошло, а побежало, понеслось.

«А ты говорил, где родился, там и сгодился, а это что тебе, фуфло, это — литература, это проза!» — вопил Липский, заканчивая громкое чтение каждого нового куска романа.