— Наша.

— Ты, значит, чувствуешь, что ей приходит конец?

— Не с моей стороны.

— Так, может быть, с моей?

Плохо сдерживаемое раздражение делало его голос резким. Он повторил, глядя на нее:

— С моей стороны? Отвечай.

— Ты не отвечаешь? Ах, ты хорошо знаешь, что сказала бы неправду.

Она молчала и еще ниже опустила голову. Несколько минут оба с невыразимой тревогой старались читать в своей душе; затем он продолжал:

— Так начинается агония… Ты еще не замечаешь этого; я же со времени твоего возвращения постоянно наблюдаю за тобой и каждый день открываю в тебе новый признак…

— Какой признак?

— Дурной, Ипполита… Это ужасно — любить и постоянно сознавать это!

Женщина почти резко тряхнула головой и нахмурилась. Как уже часто случалось и прежде, они почувствовали враждебность друг к другу. Каждого оскорбляло несправедливое подозрение другого, и внутреннее возмущение переходило в глухое раздражение, выражавшееся в оскорбительных и непоправимых словах, тяжелых обвинениях и резких ответах. Их охватывало непреодолимое стремление мучить, колоть и терзать друг другу сердце.

Ипполита нахмурилась и замолчала, сдвинув брови и сжав губы, а Джиорджио с вызывающей улыбкой глядел на нее.

— Да, так начинается, — говорил он, продолжая ядовито улыбаться и пристально глядя на нее. — В глубине души ты чувствуешь беспокойство, какое-то смутное нетерпение, подавить которое ты не можешь. Когда ты находишься вблизи меня, ты чувствуешь, как в глубине твоей души поднимается что-то против меня — почти инстинктивное отвращение; тебе стоит невероятных усилий сказать мне слово, и ты плохо понимаешь, что я говорю тебе, и невольно даже в пустяшном ответе твой голос становится резким.

Она не прерывала его ни малейшим движением. Ее молчание оскорбляло его, и он продолжал говорить, побуждаемый не только низменным желанием мучить свою подругу, но и какой-то наклонностью все анализировать, наклонностью, ставшей более острой и утонченной благодаря его разностороннему образованию. Он старался придать своим словам определенность и ясность, взятые из книг психологов; но, как в монологах его ум искажал внутреннее состояние, над которым работал, так и в диалогах желание глубже анализировать часто затушевывало искренность его чувства и вводило его в заблуждение по поводу душевного состояния другого человека, которое он хотел исследовать. Его мозг, заваленный массой психологических наблюдений, приобретенных лично и от других психологов, часто смешивал и ошибался, анализируя душевное состояние его самого и других; поэтому его умозаключения нередко являлись искусственными и неверными.

— Не думай, что я упрекаю тебя, — продолжал он. — Ты не виновата. Каждая человеческая душа содержит в себе некоторое количество чувствительности для израсходования на любовь. Это количество, естественно, тратится с течением времени, как все остальное. Когда оно исчерпано, никакие усилия не могут помешать прекращению любви. А ты уже давно любишь меня — уже почти два года. Второго апреля настанет вторая годовщина. Подумала ли ты об этом?

Она покачала головой. Он повторил, точно говорил сам с собою:

— Два года!

Они направились к скамейке и сели. Ипполита казалась сильно уставшей и даже разбитой. Тяжелая черная карета проехала по аллее, скрипя колесами по песку; из улицы Фламиния донеслись до них слабые звуки рожка, затем наступила тишина и закапал редкий дождь.

— Эта вторая годовщина будет печальной, — беспощадно продолжал Джиорджио. — Тем не менее, необходимо отпраздновать ее. Я люблю все горькое.

Страдания Ипполиты вылились в неожиданной улыбке.

— К чему все эти гадкие слова? — сказала она с необычайной мягкостью и взглянула Джиорджио в глаза долгим и глубоким взглядом.