— До меня дошли кое-какие слухи о его пьесе. И я испугался, что его отъезд может быть с этим связан.

— Ошибаешься, Карам.

— Тарик злится, он…

Но аль-Хиляли перебил меня:

— Не говори мне о нем, я и сам все знаю. Нет повода беспокоиться за сына.

— Я опасаюсь, что, возможно…

Я замолчал, а он рассмеялся:

— Пьеса полна вымысла, и даже если было…

— Говори откровенно!

— У меня все мысли только об этой пьесе. То, что герой совершает в пьесе, ей только на пользу. Вот что меня волнует.

— Разве не он донес на родителей и убил жену?

— Это тоже очень хорошо.

— В каком смысле?

— Это и рождает трагедию!

— А тебе не кажется, что такое действительно произошло в жизни?

— Меня это не касается.

— Я хочу знать правду.

— Правда в том, что пьеса великолепна. Я, как тебе известно, театральный режиссер, а не помощник прокурора.

— Что за мучение!

Аль-Хиляли засмеялся:

— Я не понимаю, о чем ты говоришь. И потом, ты же его недолюбливал?

— Сейчас не тот случай, и тебе лучше других известно…

— Это всего лишь пьеса! Иначе, следуя закону, можно было бы посадить за решетку девяносто процентов авторов.

— Ты не хочешь меня успокоить…

— Если бы это было в моей власти, Карам! Не бери в голову пустые догадки. Ты не найдешь единомышленников за исключением нескольких причастных к этому друзей. А публика воспримет это в рамках пьесы… Почему ты отказался вернуться на прежнее место суфлером труппы?

— Спасибо за заботу. Аббас предлагал мне, заручившись твоим согласием. Но я не хочу возвращаться к прошлому…

— Понимаю. Сейчас ты сам себе хозяин. Наверно, лавка — прибыльное дело. Пусть так, дорогой. Но не беспокойся за Аббаса. Он творит сам себя, в нужное время он объявится, — заключил аль-Хиляли со смехом.

Встреча закончилась. Я покинул его, испытывая какое-то ненавистное чувство ко всему человеческому роду. Никто меня не любит, и я никого не люблю. Даже Аббаса, хотя надеюсь на его поддержку… Предатель и убийца… А, впрочем, как я могу его упрекать, ведь я такой же, как он. С него сошло наносное, и обнажился характер, унаследованный от отца. В этом — истинная суть нашего времени, без лицемерия. Что же тогда благо, как не лживый лозунг, повторяющийся и в театре, и в мечети? Как он посмел бросить меня в тюрьму, в то время как улица аль-Харам полна съемных квартир и увеселительных заведений? Откуда это?.. Я столкнулся с Тариком Рамаданом у входа в буфет. Он по-змеиному протянул мне руку, а я отвернулся. Сказал, чтобы он убирался с моих глаз.

* * *

Я не делаю ничего дурного. Разве сейчас не век наркоты? А я человек без предрассудков. Просто следую своему инстинкту. Чем я хуже других? Но на всех удачи не хватает. Халима говорит:

— Ты думаешь, что одной моей зарплаты хватит, чтобы покрыть расходы на твой дом и твоего сына?

— Сейчас я готов сцепиться.

— Опиум съедает все…

— Ну и что?

— А твой сын? Он прекрасный мальчик, о нем надо заботиться.

Это не моя вина. Мать заложила во мне базовые принципы. Халима напрягается, исполняя роль уважаемой дамы, и делает вид, что ее развратное прошлое забыто. Я не позволю лицемерию прижиться у себя в доме.

Я сказал аль-Хиляли:

— Иногда вам трудно найти подходящий дом. Добро пожаловать в мой.

Он испытующе посмотрел на меня, и я добавил:

— Это ведь далеко, в Баб-аль-Шиария, сам черт не найдет.