– А там что?

– Будуар ее светлости. – Хопвит опустил глаза. – Она… ваша светлость вспомнит, что дверь была заперта с обеих сторон полтора года назад.

– А за ее будуаром?

– Спальня ее светлости, милорд. Филип повернулся к слуге.

– Хопвит, – сказал он со всей искренностью, – что вы скажете, если я вынужден буду признаться вам: все это – дьявольский и лживый маскарад? Само время растеряло шестерни и уплыло за гору? Что я – вовсе не лорд Гле-нарвон?

Хотя Хопвит по-прежнему стоял опустив голову, он улыбнулся тенью улыбки.

– Не скрою, – пробормотал он, глядя в пол, – с недавних пор вы ведете себя странно. Это все от учености – вы слишком много знаете. Но…

– Да?

– Если ваша светлость не боится подхватить простуду после того, как раскрылись поры от горячей воды…

– Я не склонен подхватить простуду! В чем дело? Кланяясь, Хопвит попятился назад, в спальню. Там он взял

незажженную свечу, стоявшую на оловянном блюде в шатком подсвечнике, на комоде у двери, ведущей на площадку. Он зажег свечу от лучины, вытащенной из трутницы, и, подняв свечу над головой, открыл дверь в коридор.

Филип, в халате и шлепанцах, шел впереди. В коридоре гуляли сквозняки; к неудовольствию Филипа, оказалось, что и здесь полным-полно призрачных воспоминаний.

Он не сразу разглядел темные портреты на стене – по два, по три между дверными проемами. В конце галереи, у самой лестницы, висела только одна картина. Хопвит поднял свечу повыше, и свет упал на потемневший холст в тяжелой деревянной раме.

Сердце Филипа едва не выпрыгнуло из груди.

Хотя он редко смотрелся в зеркало, ошибки быть не могло. Тот же лоб, нос, рот, подбородок, но главное – суровый и вместе с тем насмешливый рот. На голове сидел длинный и тяжелый подбитый парик, увенчанный расшитой треуголкой. Под шейным платком тускло блестел нагрудник кирасы.

– Это ваш дедушка, – сказал Хопвит, – второй граф Гле-нарвон. – Хопвит поднял свечу повыше. – Он сражался во Фландрии с Великим герцогом, милорд, и очень отличился при Уденарде. Его прозвали Забияка Джек.

– Но это невероятно!..

– Мальчиком, – продолжал Хопвит, – я видел, как он скакал домой по улицам Лондона после той кампании, которой завершилась долгая война. Я видел, как он скакал, а барабаны и флейты исполняли марш «Британские гренадеры». Даже самого герцога Мальборо приветствовали не так бурно, потому что народ терпеть не мог его сварливую жену. А Джека Клаверинга любили все. Он с такой же готовностью отшвыривал прочь куртку, чтобы побиться на кулаках с каким-нибудь грузчиком, как обнажал клинок, чтобы биться на дуэли с каким-нибудь генералом. Его кошелек был открыт для всех, как и его сердце. Благодарю Господа, милорд, что ваш дедушка возродился в вас!

Филип уставился в пол. По какой трагической, необъяснимой ошибке этот верный старый слуга так привязан к самозванцу?

– Хопвит! Перемирие!

– Умоляю простить меня, милорд, – отвечал Хопвит не оборачиваясь, – за ту смелость, какую я на себя беру. Но вот здесь, в углу портрета, его герб и девиз: «Et ego ad astra» – «И я к звездам». Милорд, отныне это и ваши герб и девиз!

Пламя свечи танцевало на сквозняке.

Ни Филип, ни Хопвит не слышали, как внизу по гравию загрохотали колеса. Только когда восковые свечи осветили нижний вестибюль, когда отперли парадную дверь и откинули с нее цепочку, когда послышалась тяжелая поступь леди Олдхем, Филип и его слуга вздрогнули и очнулись.

– Черт меня побери! – загрохотала снизу леди Олдхем. – Я старая карга, милая моя, и не люблю всю эту суету.