Егор как-то внутренне напрягся. Ему не понравился голос, но когда женщина вошла в горницу, ее лицо понравилось Егорке еще меньше.

Ее переносица провалилась, ноздри задрались вверх, выглядели двумя черными дырками между впалыми щеками в сетке воспаленных сосудов. Мутные глаза выражали туповатое удивление. Лохмы цвета пакли с заметной проседью торчали клочьями из-под полинявшего платка, когда-то алого, нынче – рыжего, а расплывшаяся фигура была закутана в застиранную рвань неопределенного цвета… Она поставила на грязный стол деревянную солонку с крупной желтой солью, которую принесла с собой.

И тем ужасней Егору было смотреть на нее, что хранили ее лицо и ее тело следы четкой, строгой северной красоты. Чистой красоты, редкостной…

– Ой… – женщина остановилась и принялась, сощурившись, рассматривать Егора. – А ты-то кто ж? Ко мне, чай?

– Нет, – сказал Егор. – Я к Симке твоему. Егором меня звать. У Силыча остановился.

Женщина усмехнулась, показав мелкие и белые, еще яркие зубы.

– А… музыкант? Цыган рыжий… Мне Савельиха сказывала. К Симке?

Егор кивнул согласно, и Симка, прислонившийся к нему плечом, как котенок, тоже кивнул.

– Утешеньице мое веселишь? Что, музыкант, чудный сынок-то у меня? – сказала женщина с неожиданной нежностью, и, когда Егорка улыбнулся в ответ, добавила: – ишь ты… Понимаешь, что к чему…

– Понимаю. Сколь лет-то ему?

– А тринадцатый. Ты не думай, Егорка, что он дурачок – деревенские, они без понятия болтают. Блаженный он у меня, это не без того, а разумения-то у него на пятерых нашенских хватит…

– А отец-то ему кто? – спросил Егорка, смутившись.

Симкина мать мечтательно усмехнулась.

– Вот, отец… А монашек один. Божий человек, издалека шел, видение, сказывал, было ему…

«Не монах, – подумал Егор. – Не помнит она. Без мужа живет. Гулящая она», – и почувствовал такую же тоскливую боль в душе, как при виде раненого зверя.

– Ты, грил, Мотря, мне верь, – продолжала женщина тем же тоном, каким рассказывают сказки. – Мне, грил, старец явился весь в светах, стоочитый, и велел, значит, к первой встречной бабе идти – а тута, значит, ты, грит, и попалась… Я в молодках красавица была…

Егор слушал ее рассказ, который лился точно и плавно, потому что был пересказан уже бесчисленное множество раз, и перебирал влажные Симкины волосы. Он уже знал, что его собственные предчувствия его не обманули.

– В нем, в Симке-то, смысл особый, – говорила Матрена, а Симка, склонив голову набок, смотрел на нее с лукавой полуулыбкой, – Грехов на нем нет, на блаженненьком, страха в нем нет – только сердечком за всех болеет. К мельникову Рябчику, уж на что тот злющий пес да лютый, чуть не в будку забирался. Устинова быка, как тот взбунтовался, на веревочке из стада привел, как овечку какую. Любую тварь привечает, любого гада – разве вот людей сторонится. Обижают его. Не жилец он тут. Чудно, что тебя этак признал.

– Чудный он у тебя, Матрена, – сказал Егор тихо. – Ты береги его. Он нынче под дождем в одной рубахе котят хоронил – озяб…

Матрена всплеснула руками и издала странный звук между смешком и сочувственным аханьем.

– А я-то гляжу: у забора, никак, могилки накопаны! Симк, а Симк, а крестики-то пошто поставил? Православные, нешто, они, котята-то твои?

Лицо Симки снова стало страдальчески сосредоточенным, будто, готовясь объясняться с кем-то, он заранее ждал, что его не поймут. Он беспомощно взглянул на Егора.

– Они ж не крестились в церкви, котята-то, – сказал Егор.