— Бедный Дик, — спокойно проговорила она.

У Мэри теперь снова получалось думать о нем отстраненно. Вдруг ее коснулась тень страха, намек на тот ужас, что впоследствии овладеет ею. Она осознавала этот страх, ей все было понятно, она предчувствовала его, ощущая, что сейчас вмещает в себя весь мир. Но только не Дика. Нет. Она посмотрела на свернувшегося под одеялом мужа — лицо мертвенно-бледное в свете нарождающейся зари. Свет лился из приземистого квадратного окна, и вместе с ним в комнату проникал теплый ветерок, несший с собой духоту.

— Бедный Дик, — в последний раз произнесла Мэри и больше о нем не вспоминала.

Она поднялась из постели и подошла к окну, прижавшись бедрами к низкому подоконнику. Если бы она подалась вперед и наклонилась, ей бы удалось дотронуться руками до земли, которая снаружи, казалось, шла на подъем, устремляясь к деревьям. Звезды исчезли. Небо казалось огромным и будто бы выцветшим, а вельд — тусклым. Все было готово окраситься в свои цвета. На листьях, несмотря на сумрак, уже зародился оттенок зеленого, небеса были почти голубыми, а в высаженных в ряд цветах возник намек на алый.

Медленно небо окрасилось в изумительный розовый цвет, и деревья словно бы потянулись вверх, тоже став розовыми. Мэри склонилась, глядя на зарю, возвращающую миру форму и краски. Ночь подошла к концу. Мэри подумалось, что, когда взойдет солнце, тот прекрасный миг спокойствия и всепрощения, дарованный ей милостивым Всевышним, канет в Лету. Она присела у подоконника и замерла, скованная судорогой, цепляясь за последние крохи пережитой радости. Голова у нее была столь же ясной и чистой, как и само небо. Но почему в это последнее утро она спокойно пробудилась от сладкого сна, а не от безобразного кошмара, который, казалось, продолжался и днем, отчего порой ей чудилось, что между ужасами дня и ночи нет никакой разницы? Почему она торчит здесь и любуется рассветом, преисполненная дикого восторга, словно мир заново создали специально для нее? Сейчас Мэри находилась будто бы в пузыре, напоенном светом, яркими красками, причудливыми звуками и пением птиц. Ветви деревьев были усажены щебечущими пташками, которые, казалось, хором выражают переполнявшую ее радость, и их дружная песня несется прямо к небесам. Легко, словно перышко, Мэри выскользнула из спальни и вышла на веранду. Мир был прекрасен, столь прекрасен, что она едва могла взглянуть на подернутое красной пеленою зари изумительное ярко-голубое небо, на красивые неподвижные деревья, где сидели поющие птицы, на алые, напоминавшие звезды цветы.

Красный цвет, который растекался из самой середины неба, казалось, слегка окрасил дымку, что окутывала холмы, и залил деревья жарким желтым светом. Перед Мэри разворачивалось настоящее буйство красок, и все ради нее одной! Она едва не разрыдалась от чувства облегчения и переполнявшей ее беззаботной радости. А потом до нее донесся звук, который прежде казался невыносимым, — где-то среди ветвей застрекотала первая цикада. Это был звук самого солнца, которое Мэри так ненавидела. Сейчас оно как раз поднималось. Из-за черной скалы показался краешек грозного красного шара, и в синее небо устремились жаркие желтые лучи. Одна за одной к первой цикаде начали присоединяться другие. Птиц теперь было уже не слышно, их заглушал назойливый глухой стрекот, который, казалось Мэри, исходил из самого испепеляющего солнечного ядра, это был звук ослепительного света, звук набирающей силу жары. В голове застучали молоточки, заломило плечи. Красный диск солнца неожиданно взмыл над холмами, слизнув краску с небес. Перед Мэри раскинулся знакомый, выжженный солнцем серовато-коричневый пейзаж с вкраплениями зелени.