|
Я ни от кого не слыхал столько гадостей про украинцев, сколько от него. – И вы ему верите? – Вопросами доверия у нас занимается гестапо. – Фохт поморщился. – Диц, по моему, превосходит самого себя, – пустил он пробный шар, не выдержав полной н е з а и н т е р е с о в а н н о с т и Штирлица. – Он очень ловко работает с группой Мельника. – Мельник связан со Стоцким или автономен? – Они не могут быть связаны друг с другом. Они готовы перегрызть друг другу глотку: не дает спать корона гетмана. – Булава, – поправил Штирлиц. – Корона – это Европа, у них булава. – Какая разница? Смаль Стоцкий как то изложил мне свое кредо. Человек, говорил он, выше национальной или классовой принадлежности. Человек, если следовать Ницше, средоточие всех ценностей мира. Милосердие должно проявляться в том, чтобы человеку позволяли выявлять себя там, где он может это сделать. Пусть даже в бандитизме, как Бандера. Меня, говорил Смаль, привлекает немецкий рационализм, немецкий дух. Я прошел к о м и с с и ю – я голубоглаз, строение моего черепа не отличается от арийского, я взираю на украинцев глазами западного человека, который рассматривает этот район лишь как точку приложения стратегических интересов рейха. Без меня, без моей помощи и консультации вам, арийцам, это сделать трудно. Я лучше вас знаю тупость и стадность моего кровного племени. Я знаю, как повернуть их во имя германского блага. – Как? – спросил Штирлиц. – Довольно просто… Вы думаете, какой нибудь чиновник Розенберга не мог бы положить конец сваре между их вождями? – Мог бы. – Естественно. Но мы используем их не только сегодня. Они важны и в будущем. Мы можем играть ими, словно пальчиками детишек, – знаете, как это нежно, когда взрослая рука прикладывает пухлый пальчик несмышленыша к белым и черным клавишам и рождается мелодия, угодная нам, в то время как дитя считает, что эта музыка рождена им. Штирлиц представил себе малыша возле рояля и рядом с ним Фохта. Он увидел это близко и явственно, он услышал скрип высокого, на винте, табурета и даже ощутил запах лака. Жестокая злоба поднялась в нем, злоба, рожденная несовместимостью понятий – Фохт, дитя, музыка, доверчивые немцы, чистота клавишей. Осознание этой причинности вызвало в Штирлице усталость, ибо выносливость человека не безгранична. – Каковы мои задачи? – спросил Штирлиц для того лишь, чтобы что то сказать, – он боялся потерять над собой контроль. – Да, в общем то, все отлажено, дорогой Штирлиц. Если у вас нет о с о б ы х интересов, я просил бы вас обговорить с Мельником формы работы с его людьми в Штатах: в ближайшее время это будет в высшей мере злободневно, думается мне. – Предполагаете включение Вашингтона в драку? – Ни в коем случае. Предполагаю давление на Рузвельта. Со всех сторон. В Штатах разворачивают работу контролируемые нами группы китайских, испанских, украинских, русских, ирландских и венгерских националистов – это миллионов пять по крайней мере. – Не тешьте себя иллюзиями. Если силе массы противопоставить насилие меньшинства, победит сила. – Вы не верите во влияние прогерманских кругов в Штатах? – Не верю. – Почему? – Потому, что англофильские влияния там сильнее. И не надо врать себе. Пропаганда пропагандой, а у нас работа, за которую придется отвечать. Нам с вами. Исполнителям. – Я предлагал вам перспективную проблему, – извиняюще пояснил Фохт. – Мне думалось, что это совпадает с вашими интересами. – Спасибо. |
