— Что-то случилось, Сонь? — спросил Дима. Но она не ответила, вместо этого Бойцова заговорила, словно обращаясь к кому-то третьему:

— Хороший матрас ты мне принес, Дим. Сразу видно, подарок от всей души. Мягкий, удобный... Те, что со склада выделяли, рядом не валялись. На циновке, конечно, было бы неудобно, жестко. А тут... Милое дело.

— Я очень рад, — улыбнулся парень, — но к чему ты это?

Соня, однако, продолжала говорить как бы сама себе, не отвечая на его вопросы.

— Про меня мои бывшие много всякого болтают, знаешь. Что я им сама на шею вешалась, что я доступная. Стоит свистнуть — и вот я уже бегу. Знаешь, когда мужики говорят такое про девушку? Знаешь? Только в одном случае. Когда она послала их на три буквы. Надо же хотя бы перед товарищами похвастаться не состоявшимся «полетом». Так вот знай, Дим. Все было наоборот, ровно наоборот.

— Сонь, погоди, — нахмурился Дима; тема беседы ему категорически не нравилась, — мы же с тобой про это уже говорили... Ты же мне сказала, что никогда уже не сможешь родить ребенка. Тогда к чему...

— Эх, Дима-Дима, — покачала головой Соня и нервно рассмеялась, — какой же ты смешной. Для тех, кто ко мне приставал, это наоборот было огромным, прямо-таки гигантским плюсом. А что? Развлекайся, сколько влезет, все равно ребенка не будет. Никакой ответственности, никаких обязательств. Кра-са-та! — Соня расхохоталась во весь голос, но тут же добавила сухо: — Только хрена лысого они получили. Поэтому про меня и ходят такие слухи.

— Между прочим, господин Стасов специально на этот случай придумал наказание: месяц общественных работ в свинарнике, — заметил Митя, вспомнив один из законов общины, касавшийся как раз внебрачных связей.

— Я тя умоляю, — Соня прыснула в кулак. — Думаешь, они боятся Василь Василича?.. Этих кобелей разве что расстрелом испугаешь. Но знай, Димуль, с тех пор, как я вырвалась из логова безбожников, я никого даже в комнату свою не пускала. Ни одного мужика. Я пыталась понять главное: чего они хотят, чего добиваются. Не слова слушала, слова ничего не стоят. В душу пыталась заглянуть. И каждый раз видела одно и то же. Но я дала себе слово: если встречу кого-то... кого-то... не такого, то сделаю его счастливым. Обязательно-обязательно.

— И ты хочешь сказать, — произнес Дима, сглотнув, дрожащим от волнения голосом.

— Да какой там «хочу сказать». Я, кажется, прямо говорю. Эх, дурачок ты мой...

Рука девушки легла Диме на плечо. Ее пальцы поиграли с мочкой его уха, коснулись щеки.

Свет, проникающий через десятки отверстий между листами фанеры, играл на ее стриженых волосах, на груди, на руках.

Со станции доносилась тихая музыка. Кто-то наигрывал на самодельной дудочке.

Сердце Димы билось все чаще. Он не знал, что ему говорить, как поступить. Мозг его оцепенел. Но сердце подсказывало услужливо: «Ничего не говори. Просто доверься ей. Ты же любишь ее?»

— Наверное, это даже будет красиво, — шепнула Бойцова, придвигаясь ближе, чтобы Дима чувствовал на лице ее горячее дыхание. — Может быть, мне даже не будет плохо. А тебе... Тебе будет хорошо. Это я тебе гарантирую. Ну?

И Соня начала медленно, осторожно снимать с себя кофту, подарок Лены Рысевой.

В этот момент, перекрывая нежные переливы флейты, под сводами станции зазвучал дрожащий, срывающийся на визг голос Василия Стасова. Он кричал в мегафон, поэтому слышно было во всех концах «Проспекта», во всех закоулках.

— Внимание! Внимание! На станции вводится военное положение. Всех мужчин прошу немедленно собраться перед Советом! Повторяю: военное положение!

А потом он добавил уже тише, но все равно достаточно громко, чтобы Соня и Дима услышали:

— На улице идет бой.