Окно открылось, и Невдогад, перегнувшись ухватился за край котла:

— Залетай!

Котел, само собой, резко качнулся.

— Отпусти, дубина!

Невдогад, и сам, испугавшись, отпустил. Котел, подобно маятнику, качнулся в другую сторону, и Упрям из него выпал. Тонкий писк Невдогада потерялся в дружном вскрике замерших у ворот бояр и ржании их лошадей. Лошадям-то летающие люди, пожалуй, безразличны, но раз хозяева чего-то испугались, значит, дело нешуточное.

Успел Упрям расслышать и ржание Ветерка, и лай Буяна — эти поумнее боярских лошадей, сразу поняли, что к чему. Он еще много чего успел заметить — время как-то странно сжалось в этом падении, — да только потом все перезабыл. Но главное, успел подумать: если можно взглядом двигать предметы, то почему нельзя самого себя? И, как сделал это в прошлом году, отдался чутью, позволил мгновенному приступу страха высвободить сокровенную мощь чародейского духа.

На миг ему почудилось, что он оказался между молотом и наковальней. Воздух ударил его, словно собирался вытряхнуть из одежды. Но, справившись, Упрям обнаружил, что парит в полутора саженях над землей.

Толком порадоваться этому Упрям не успел — силы иссякли, и он не столько спустился, сколько плюхнулся на землю-матушку, отбив себе пятки. Впрочем, что значит — «толком не порадовался», почему «не успел»? Живой — и хорошо.

Да как хорошо!

Упрям тряхнул головой и глянул наверх. Котел покачивался у окна, рядом меловым пятном белело лицо Невдогада. Зла ученик чародея не держал, ведь паренек это не нарочно. И вообще, все обошлось как нельзя лучше: вместо одного чародейства Упрям выучил сразу два. Ясное дело, поговорив с боярами, он разыщет Невдогада и всыплет ему по первое число, но — совсем без зла.

Упрям шепнул заветные слова, заставляя котел заплыть внутрь, следом за убравшимся Невдогадом. и пошел отворять ворота, хотя в них так никто и не постучал.

* * *

Боярами были только двое, их спутники оказались слугами. Любимыми или особо приближенными, по крайней мере, нарядами они почти не отличались от господ. Упрям не всех бояр помнил в лицо (сказывалась жизнь вне города), но одного, постарше и пошире как в плечах, так и ниже — признал: это был Болеслав, ошуйник, сиречь Левая Рука князя, ближайший советник по внутренним делам и воевода Охранной дружины. Второго он прежде вроде бы не видел, а если видел, так не приметил, да и неудивительно: этот второй весь был какой-то мягкий, расплывчатый, с рыхлым лицом, выдававшим склонность к избыточным утехам. Кафтан небесно-голубого цвета и золотая бляха на толстой Цепи выдавали в нем предводителя Иноземного приказа. Странные попутчики…

— Жив! — выдохнули все четверо.

— Жив, — согласился Упрям.

Ну да, из-за забора гостям не было видно, чем кончилось его падение.

— А как же… это, того… — Боярин в голубом кафтане знаками изобразил полет Упряма сверху вниз. — Ты же там…

— Крышу чинил, — сказал ученик чародея, ставя точку в разговоре, — Так вы по делу или как?

Тут Болеслава отпустила оторопь, и он рассмеялся:

— Славную смену себе Наум растит, славную! Ну, малый, ты даешь… Конечно, по делу, — посмурнел он. — И по делу тайному, а важности такой, что и помыслить страшно. Веди нас к чародею, да поскорей.

— В башню введу, а вот чародея вам не увидать.

— Что такое? — вскинулся Болеслав.

И Упрям, поборов искушение немедленно поделиться бедой, осторожно сказал:

— Болен чародей. В бреду лежит, меня не узнает. Так что я вместо него.