Йорг изумленно воззрился на сына:

— Я…

— Да?

— Я не помню.

— Не помнишь? Ты не помнишь, ты его застрелил или кто-то другой? — Герд снова захохотал. — Пожалуй, ты и впрямь этого не помнишь, а те старички не помнили, что они убивали, расстреливали и морили в газовой камере евреев.

Ну, как же они этого раньше не заметили! Все присутствующие были поражены. Теперь-то они увидели сходство отца и сына: высокий рост, угловатое лицо, разрез глаз. Кристиана как зачарованная глядела на молодого человека. В последний раз она его видела, когда ему было два года, и знала только, что зовут его Фердинанд Бартоломео в честь Фердинандо Николы Сакко и Бартоломео Ванцетти, что после самоубийства матери он рос у дедушки с бабушкой, а потом учился в университете в Швейцарии. Историк искусства? Или он просто выдумал этот предлог, чтобы попасть в дом?

Фердинанд глядел на отца с крайним презрением:

— Ты забыл? С каких пор? Когда ты успел это позабыть? Или вытеснить? И когда же тебя бабахнула амнезия, как дубинкой по голове, что ты вдруг бац — и забыл? Или она наступила тотчас же, по свежим следам? Или вы так надрались, что с перепоя убивали как в тумане? Я знаю их всех: детей женщины, и детей полицейского, и детей директора банка и председателя. Они хотят знать, и сын председателя хочет наконец узнать, что ты сделал, что вы делали, кто из вас убил его отца. Ты это можешь понять?

Под презрительным взглядом сына Йорг оцепенел. Он глядел на него расширенными глазами, с отвисшей челюстью, не в силах думать, не в силах говорить.

— Ты так же не способен на правду и на скорбь, как не способны были на это нацисты. Ты был ничуть не лучше их: ни тогда, когда убивал людей, которые не сделали тебе ничего плохого, ни после, когда так и не понял, что натворил. Вы возмущались поколением своих родителей, поколением убийц, а сами стали точно такими же. Уж тебе ли было не знать, что значит быть сыном убийцы, а сам стал отцом-убийцей, мой папенька-убийца! Судя по твоему выражению и словам, ты не сожалеешь ни о чем, что сделал. Ты жалеешь только о том, что дело не удалось, что тебя поймали и посадили в тюрьму. Тебе не жаль других людей, ты жалеешь только себя самого.

У оцепенелого Йорга был глуповатый вид. Словно он не понимал, что ему говорят, а понимал только, что это что-то ужасное. Перед этим рушились все его объяснения, все оправдания, это убивало его. С этим обвинителем он не мог спорить. Он не находил общей почвы, на которой они могли бы встретиться, на которой он мог бы его одолеть. Ему только оставалось надеяться, что ужасная гроза пройдет, как налетела. Но он боялся, что лелеет несбыточную надежду. Что гроза никуда не денется, пока не исчерпает свои силы, разрушив все, что только возможно. Поэтому надо было чем-то защитить себя, надо обороняться. Хоть как-то!

— Я не обязан это выслушивать! Я за все заплатил сполна!

— Твоя правда! Ты не обязан меня выслушивать. Ты никогда и не выслушивал от меня ничего. Ты можешь встать и удрать в свою комнату или в парк, и я не побегу тебя догонять. Только не рассказывай мне, что ты за все заплатил. Двадцать четыре года за четыре убийства? Неужели одна жизнь стоит ровно шести лет? Ты не заплатил за то, что сделал, ты сам себя простил. Вероятно, еще до того, как совершил убийство. Но прощать могут только другие. А они не прощают.

«Какой ужас! — подумал Хеннер. — Сын взялся судить родного отца! Правый сын и неправый отец. Сын, который находит прибежище в яростном обличительстве, и отец, отгородившийся упрямым молчанием. Сын, не желающий признавать, как ему горько, и отец, не желающий показать свою беспомощность. К чему же это приведет? Что делать им обоим? Что нам делать?»

Напротив него сидела Карин, и он видел по ее выражению, что она тоже считает ужасным то, что происходит у нее на глазах, и тоже не знает, как тут быть.