— Был такой европейский режиссер в начале двадцать первого века, Ларс фон Триер, — продолжал Хассо, не оборачиваясь. — Он снял фильм о том, как Земля намерена врезаться в планету под названием Меланхолия.

— Но, конечно же, герою это лишь снится? — Предположил я. — Или не снится, но европейцы просят русских одолжить им Царь-Бомбу, оставшуюся на складе после «холодной войны», строят огромную ракету, герой летит и взрывает Меланхолию, обломки которой проносятся мимо Земли?

Лаас крутнулся в кресле.

— Нет, — коротко ответил он.

На меня смотрели два круглых черных стекла вместо глаз и хромированная металлическая личина, похожая на хоккейную.

Я уже давно привык к тому, что химику приходится носить изготовленную специально для него железную маску. Ее сделали еще тогда, в первый год полета.

Успел привыкнуть не думать о том, что под ней. Пусть этим занимаются врач и генетик.

Но к своеобразной манере Хассо Лааса вести беседу привыкнуть было нелегко.

— Неужели у фильма нет счастливого конца?

— Нет. Мне кажется, не будет его и у нашей экспедиции. Меланхолия владеет нами. Мы тонем в ней, как тонет наша планета, — химик, не оборачиваясь, ткнул указательным пальцем в экран, где нестерпимо медленно Земля въезжала в синее брюхо планеты-убийцы.

Я нахмурился.

— Вы сгущаете краски.

— Ничуть. Вы же знаете результаты обработки информации от «Фениксов». На первой планете нет разумной жизни. По крайней мере, там точно нет технологической цивилизации, которая могла бы создать радиоизлучающие объекты такой мощности, какие составляли Кричащий Крест. И весь экипаж уже это знает. А ведь каждый… каждый из нас, пошел на жертвы… и на эти жертвы в том числе, — Хассо постучал пальцем по своей маске, — только потому, что верил: мы встретим других. Других, таких же как мы.

— От первой планеты нас все еще отделяют миллиарды километров. Я не понимаю, как можно столь категорически отвергать присутствие там цивилизации.

— Петр, вы умный человек, всё вы прекрасно понимаете. А нет — так перечитайте мой отчет! Цивилизация, которая имеет развитую индустрию, обязательно выбрасывает в атмосферу ряд веществ, которые мы, химики-ксенологи, называем «маркерами разума». В атмосфере первой планеты станция «Феникс» не обнаружила ни одного такого маркера. Это также прекрасно согласуется с тысячами фотографий, переданных станциями. Нет городов. Нет автострад. В океанах нет кораблей. В небесах нет реактивных самолетов с их характерными горячими следами в инфракрасном спектре. А на ночной стороне планеты нет светящейся паутины освещенных дорог.

Пессимизм химика вконец меня измотал. И я, чего уж там, рассердился не на шутку.

— Товарищ Лаас, — сказал я официальным тоном. — Я понимаю, что вам, как и всем нам, тяжело далась наша шестнадцатилетняя экспедиция. И готов согласиться, что вам она далась куда сложнее, чем остальным… исключая, возможно, Багрия… Но даже ваша… кхм, болезнь… не дает вам права!..

Честно говоря, я не знал, как продолжить. И чувствовал себя довольно глупо. Тем более, что моя гневная речь звучала перед бесстрастной маской и двумя черными, непроницаемыми для сторонних взоров стеклами.

К счастью, у меня на поясе тренькнула трубка интеркома.

— Надежин слушает.

— Товарищ командир, это Вершинин.

То, что это Федор Вершинин, наш штатный корабельный космонавт-астроном (не путать с астрофизиком), мне сообщил интерком надписью на дисплее. Но, уж не знаю почему, все мы при пользовании внутрикорабельной личной связью всегда предпочитали в начале разговора называть себя.