И вдруг лекции в Нью-Йорке. Вероятно, о них объявляли заранее. Можно было прийти, увидеть, послушать. Вот досада!

Несколько дней спустя я разговорился о Керенском со стариком эмигрантом, бывшим врангелевцем.

— Ну вы, наверное, представляете его прежним: орел, рука этак по-наполеоновски за бортом френча… Нет, сдал, сильно сдал. Ему ведь восемь десятков. Но красноречив, знаете ли, по-прежнему. Златоуст!

— Что же он говорил на лекции?

— А вы не ленитесь, почитайте его сочиненьица. Полюбопытствуйте. У вас их небось не печатают? Угадал ведь, не печатают? A-а, то-то и оно! Знаем вашу свободу слова!

— Угадали — не печатают. Но чего же я буду перечитывать старые статейки? Ведь интересно, что он сейчас говорит.

— А то же, что и раньше. Слово в слово. Вы уж увольте меня от пересказа. Не люблю я вашего Керенского. Болтун, адвокатишка! Будь бы тогда на его месте генерал Краснов. Или барон Врангель… В общем интересуетесь — почитайте.

Листаю карточки библиотечного каталога. «Из воспоминаний», Париж, 1929 год; «Февральская революция», Нью-Йорк, 1947 год; «Как это случилось», Нью-Йорк, 1950 год.

Так как же это случилось? Раскрываю, и первое, что бросается в глаза, слово «Монархия» повсюду с прописной буквы — в знак особого уважения. Февральская революция, оказывается, свершилась в силу каких-то сверхъестественных и непонятных причин — «вне человеческой воли и помимо человеческого сознания», Далее сладкие воспоминания о медовом месяце Временного правительства, которое именуется народным и демократическим. «Нас было одиннадцать: десять «мииистров-капиталистов» и один «заложник демократии». Заложник — это он сам, А. Ф. Керенский.

«Первые два месяца во Временном правительстве — одно из самых светлых воспоминаний в моей жизни… Потом подъем прошел. Отцвели цветы, и догорели огни революции».

Но почему же столь быстро «догорели огни»? Потому что «заложнику демократии» мешали большевики. Очень мешали. Оказывается, он боролся с ними, чтобы не допустить «срыва величайшей в истории Европы земельной реформы». Он тоже хотел дать землю крестьянам, но постепенно, на других началах, а большевики подзуживали к захвату помещичьих усадеб.

Бывший главковерх уже не называет солдат и рабочих братьями. Он злобно пишет о «натиске разъяренной большевиками солдатской и рабочей черни» на возглавляемую им «подлинную демократию».

Нет, бывший врангелевец дал мне хороший совет! Копаясь в недавних писаниях Керенского, я находил то, что он скрывал прежде. Описывались, например, переговоры с «тигром» Клемансо и Ллойд Джорджем летом 1918 года, когда Керенский просил военной помощи силам контрреволюции. Он встретил холодный прием и убедился, что интервенция союзников происходила в России по их собственному плану. А ведь интервенты уверяли, что они действовали исключительно по просьбе законного правительства, разогнанного большевиками.

Сегодня Керенский пишет: «Мирное сосуществование — это самое опасное оружие международного коммунизма в борьбе против свободного мира». Институт Гувера в Стэнфорде помог ему выпустить три тома материалов о Временном правительстве. Эти материалы скупались в свое время работниками американской благотворительной организации «Ара» по распоряжению Гувера и «на всякий случай» хранились в институте. Понятно, что в трех больших томах решительно не нашлось места для документов или свидетельств очевидцев относительно того, как именно главковерх покинул Гатчинский дворец.