Догадка его оправдалась. Едва успел он предупредить Димитрия, как Рангони всходил уже на крыльцо. Визит этот, очевидно, не был простой формальностью; на некоторое время царевич заперся с представителем папы в своем кабинете; а когда они возвратились оттуда в приемную, то немногих слов, которыми они тут еще обменялись, было достаточно, чтобы понять, о чем у них могла быть речь.

– Так мне, стало быть, можно надеяться узреть ваше царское величество и под моей убогой кровлей? – говорил Рангони, как старший к младшему, милостиво вполоборота озираясь на царевича.

– Если вашей эминеции угодно будет только назначить день и час… – отвечал Димитрий с такой неподобающей его царскому званию заискивающей улыбкой, что Курбского покоробило.

– На этой неделе я, к сожалению, должен лишить себя этого удовольствия, – сказал нунций, – но на будущей, вербной, буду очень счастлив побеседовать опять с вами. И у меня в доме, ваше высочество, конечно, не откажетесь подтвердить то, что изволили высказать сейчас, как ваше твердое решение?

– Конечно, eminentissime…

– Так до приятного свидания!

«Что это за „твердое решение“ у царевича? – мелькнуло в голове Курбского. – Уж не обещал ли он ему…»

Он боялся додумать. От него, единственного своего истинного доброжелателя, царевич не скроет же того, что вскоре, вероятно, должен будет узнать весь свет. Действительно, под вечер, наедине, Димитрий, как бы в виде предисловия, завел сперва речь о двух православных пастырях, которые прошлым летом из Жалосц были отправлены в Краков на суд королевский.

– Знаешь ли, Михайло Андреич, – начал он, – что беглый этот епископ Паисий в остроге здесь на днях душу Богу отдал? От нунция я нынче сведал.

Курбский благочестиво осенил себя крестом.

– Упокой Господь его грешную душу!

– То-то грешную… Что ни говори, сам он был тоже немало виноват.

– А с отцом Никандром что же? – спросил Курбский.

– Старик в конец, сказывают, помешался: выздоровления уже не ждут. А вот что я тебе поведаю еще по тайности, друг мой, – продолжал царевич, точно от избытка волновавших его радостных чувств, – дело-то мое, благодарение Богу, кажись, выгорает!

– Нунций обещал тебе, государь, поддержку?

– Да.

– Но сам-то ты ему не много ли тоже пообещал? Краска поднялась в лице в щеки Димитрия; брови ею гневно насупились.

– Что я раз обещаю – то хорошо знаю! – резко оборвал он разговор и в течение целого затем вечера не удостоил уже своего друга приветливого слова.

На вербной неделе царевич получил официальное приглашение от нунция к обеду. Курбский, как обыкновенно, сопровождал царевича и во дворец нунция. Дворец этот поражал своею, можно сказать, царскою пышностью. Лестница и сени были обиты красным сукном; ряд проходных зал блистал позолотой, стенною живописью, лепною работой. Ливрейной прислуге не было числа; а в обширной приемной, в ожидании выхода его эминеции, толкались без счету же прелаты, каноники, монахи разных орденов, а также светские сановники и рыцари.

С появлением царевича все затихло и почтительно расступилось. В тот же миг противоположные двери широко раскрылись – и с высокомерно-благосклонной улыбкой непоколебимого сознания своей власти и своего собственного достоинства показался оттуда сам легат его святейшества, папы.