С того места, где они сидели вдвоем с отцом Никандром, открывался вид на всю аллею до опушки бора. И вот, меж яркою зеленью аллеи мелькнула теперь в отдалении темная фигура бернардинца-иезуита.

– Патер Сераковский! – вскричал Михайло. – Он верно, к тебе, отче.

– Зачем ему ко мне? – возразил отец Никандр; но по звуку его голоса было слышно, что сам он далеко не спокоен. – Допрежь его николи ко мне глаз не ка-зал.

– Так верно ж недаром! – волнуясь, продолжал Михайло. – Ему надо разведать, не ховаешь ли у себя владыку. И разведает чутьем своим собачьим!

– Да коли тут никого нету?

– Так ли, батюшка? Предо мною тебе, право, грех таить, а время дорого.

Из-за тонкой переборки, отделявшей «свитлицу» от соседнего покоя, послышался теперь жалобный, старчески-надтреснутый голос самого преосвященного:

– Брат Никандр! Прекрати! Помысли о спасении своем и братнином!

Отец Никандр скорбно махнул рукой и засуетился.

– Да и тебя-то, сын мой, куда мне деть? Застанет тебя здесь оглашенный – дуже, поди, домекнется.

– Нет ли у тебя, отче, другого выхода?

– Нема. Разве что из заднего окошка?.. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас! Он и воистину ведь сюда завернул… Утекай, милый, спасайся!

– Мне-то от него чего утекать? – сказал Михайло, – сам же я тебе тут, может, еще пригожуся. Не лучше ль мне пообождать малость?

– Ну, с Богом же! Иди сюда…

Бедного отца Никандра совсем оторопь взяла. Он провел Михайлу за переборку. Горенка оказалась довольно тесная, об одном оконце в сад. Служила она спальнею обоим пастырям, как можно было судить по двум кроватям, на одной из которых полулежал теперь, с открытым фолиантом на коленях, преосвященный. Он был в подряснике; больные ноги его не были обуты, а каждая многократно тряпьем обмотана.

Давно уже наслышан был Михайло о владыке веноцком как о проповеднике, производившем, особливо на простой народ, неотразимое обаяние своим смелым, вдохновенным словом, а того более еще, быть может, своею внушительною сановитостью и старческою красотою. Но тяжелые телесные страдания и нравственные потрясения надорвали, разбили этот крепкий, цветущий организм: недавно еще, как видно, Полные щеки и двойной подбородок обвисли, сморщились в бесчисленных складках, приняли мертвенно-желтый оттенок; величавый, дородный стан как-то совсем обрыхлел, расслаб и бессильно вдавился в подложенные за спину подушки. Это была только тень, развалина прежнего епископа веноцкого.

– Брат Никандр! – так жалобно воззвал он, что нельзя было сомневаться в обуявшем его страхе. – Не ропщи только, Бога ради, перед нечестивцем, не препирайся с ним по-пустому! Сам Господь наш Христос, лицебием, заушаем, оплеваем, смирил себя и рек: «Любите враги ваша…»

Михайло хотел было подойти под благословение архипастыря, но тот приложил перст к устам и настоятельно закивал на дверь: «Не отходи, мол, не впускай!» Михайло повиновался и налег на дверь плечом, а сам с глубокою скорбью подумал: «Что значат испытания тяжкие!»

Глава семнадцатая

Волк в овчарне

Приложившись ухом к двери, Михайло не пропустил ничего из того, что происходило рядом, в «свитлице».