Маруся вспыхнула и смущенно потупилась.

– А? Что такое?! – нахмурясь, возвысил голос Степан Маркович, подхвативший их взгляд. – Коли так, то напрямки уже тебе, милая, отрежу: добро твое – все едино, что добро мое, что добро всех нас, Биркиных, и я по совести не хочу, да и не могу, из-за девичьей дури твоей, добро это в чужих руках оставлять! Ты выйдешь за Илью Савельича – и вся недолга!

Маруся отерла уже рукавом свои слезы и гордо выпрямилась.

– Так и я же напрямик скажу тебе, дядя: я не выйду за него!

Долготерпение сдержанного вообще Биркина истощилось. Лунообразное, загорелое, с сизоватым отливом, лицо его приняло багровый оттенок; жилы на висках его налились; он опустил полновесный кулак свой на стол с таким глухим треском, точно то была пудовая гиря.

– О-го-го! Так ты вот как, сударыня! Разговаривать со мной стала, а? Нет, ты, видно, дядю своего, Степана Маркыча, еще не знаешь: коли он в сердце войдет, так ау, брат! Берегись, девонька, берегись, говорю тебе, не раздражай меня…

Душевное волнение после сытной трапезы было тучному купчине не под силу: задыхаясь, он схватился вдруг за грудь и закатил глаза – с ним сделалось дурно. Племяннице и запорожцу стоило немалого труда привести его снова в чувство. Но обморок его, по крайней мере, оборвал семейный раздор и не дал биркинскому норову выйти из крайних пределов: щекотливая тема пока не возобновлялась, и между дядей и племянницей наступило временное затишье.

Глава двадцать третья

В огне и в Польше

Тяжелые оконные занавеси в опочивальне царевича Димитрия были уже опущены; сам царевич укладывался в свою пышную, поистине царскую постель и беседовал опять с прислуживавшим ему при этом молодым гайдуком.

– Так он, стало быть, надежно укрыт? – говорил Димитрий. – Очень рад! Где он укрыт – мне знать не нужно; это ты держи про себя.

– Надежно-то, надежно, государь, – начал Михайло, – но ежели бы ты ведал…

– Повторяю тебе, братец, что ничего более я знать не желаю! – властно перебил его царевич. – Имея дело с князем Константином, с иезуитами, я, чего доброго, еще выдал бы себя; а так, по малости, моя совесть перед ними спокойна и чиста.

В это время из-за окон, со двора раздались гулкие удары набата, донеслись звуки смешанных голосов.

– Что это? Уж не пожар ли? – сказал, прислушиваясь, царевич. – Погляди-ка в окошко.

Михайло бросился к окну и откинул занавес. Все небо в сторону села Диева было залито алым заревом; широкий княжеский двор внизу, за полчаса назад еще погруженный в полный мрак, был озарен ярким отблеском неба и кишел княжескою челядью.

– Пожар! – отвечал гайдук. – И никак в Диеве… Уж не иезуиты ли опять.

– Ну вот!

– Нет, государь; тебе за разговором, вестимо, не до них было; я же хорошо подметил, как они за ужином шушукались меж собой, да с паном Тарло то и дело переглядывались. Что-то тут, верь мне, неладно. Сердце мое словно чует, что не село даже, а дом отца Никандра, либо сама церковь его горит. Дозволь мне, государь, бежать туда!

– Беги; но чур, не забывай, что ты – гайдук мой.