|
— Кады эта пальба была, о деньгах не соображал. А тут мир... ведь я не украл! Скопил. По копеечке. Бывало, и чарочки не выпьешь. Коковцеву стало жаль матроса. Он сказал: — Но ведь еще перед боем всюду вывесили объявления, чтобы вкладчики забрали свои деньги обратно. — Так это для умных. А я, дурак такой, понадеялся, что в сберкассе-то оно верней будет, нежели в кармане таскать... — Куда ж, братец, ты сейчас едешь? — До Киоты... жаловаться. Чтобы деньги вернули. — На кого ж ты собираешься жаловаться? Уж не на адмирала ли Того, который твои рубли на дно отправил? — А мне все равно — на кого... Сколь лет складывал. Все копил. Надеялся. Думал, вот возвернусь в деревню, и всем чертям тошно станет! И часики обрести было желательно... Напоминание о часах было кстати: — А тебе Павел Бирюков с «Донского» не попадался? — Так он уже тягу дал... с пальцем. — С каким еще пальцем? — А так. Начал драку с конвоиром японским. Чтобы тот к нему в окошко не смотрел. Японец-то неопытный, возьми и сунь в рот ему палец. Пашка — хрясь яво, и откусил! А палец-то непростой. Указательный. С правой руки. Таким пальцем стреляют. Ну, суд. Оно конешно. Не без этого. Вить Пашка-то из самурая инвалида сделал. — Вот и бежал. Потому как не дуралей, Пашка-то Бирюков... в тюрьме кому охота сидеть? — Как же бежал? Не зная японского языка? — А ему на все языки плевать. Сел на французский пароход и поплыл. Говорят, письмо в Синосима прислал. Из Кронштадту. В тюрьме сидит... Такой уж человек: как приехал, так сразу в революцию кинулся, и очень, пишет, ему понравилось. — Пошел вон... пентюх! — ответил ему Коковцев. Он приехал в Киото, в саду храма «Миокоин», который был отведен для размещения небогатовского штаба, Владимир Васильевич встретил контр-адмирала, заочно преданного суду на родине. Николай Иванович Небогатов сказал: — Я имел неосторожность, по примеру Рожественского, послать царю телеграмму о сдаче эскадры. Но его величество даже не удостоил меня ответом, и теперь ясно, кто будет виноват... Неужели я думал о себе, сдавая корабли? В конце-то концов, уж мне-то спасательный круг всегда бы дали. И хотел бы утопиться, меня первого за волосы бы вытащили. Ценою своего позора я сознательно купил у противника тысячи русских жизней, которые, хочется верить, еще сгодятся отечеству... К сожалению, Коковцеву не удалось в Киото отыскать никаких сведений о спасенных с «Осляби"; Небогатов посоветовал флаг-капитану ехать в Токио, где епископ Николай, глава православной церкви в Японии, собрал очень большие материалы о судьбах всех спасенных с эскадры. На вокзале снова пришлось встретить этого немудреного матроса с «Адмирала Нахимова». — Ну, как? Выяснил вопрос о сберкнижке? — Говорят — пиши пропало. Но я этого безобразия так не оставлю. Тока бы домой выбраться, уж я нажалуюсь кому следоват. Свое-то кровное — из глотки вырву! — Много ли, братец, накоплено у тебя было? — Куча! Трех рублей до сотни не дотянул. А теперича вот и на билет нету, чтобы до Синосима отселе выбраться. Коковцев купил ему билет до лагеря в Синосима — Держи! У тебя вот сотенная бумажка на крейсере размокла, а у меня, братец, сын погиб на «Осляби». — Тады я заткнусь, — сказал матрос, и они поехали... Каждому свое! Япония была прекрасна. Отвернувшись к окну, Владимир Васильевич тихо глотал слезы. * * * Портсмутский мир едва не вызвал всеобщего народного восстания, а барону Комура грозили смертью, его дом в Токио был сожжен. |
