|
Из этого горького опыта вы напрасно извлекли такое решение... — Он показал на эйфелевы башни мачт. — В чем дело? Собьет одну ногу, останется еще три. — Не думаю. Наш флот перенял такие же конструкции мачт у вашего флота, но в первые же дни войны с Германией мы спилили их под корень, вернувшись к обычным мачтам... Вахтенный офицер сделал ему под козырек: — В таком случае надо бы выпить, и чем скорее, тем лучше. Офицерский бар крейсера к вашим услугам... На прощание офицеры положили ему в бельевую корзину две бутылки превосходного виски. Коковцев вернулся на берег: — Смотри! Ты ведь хотела сегодня сакэ... Окини-сан стала пить еще на пристани: — Виски лучше сакэ. Не будем стоять под фонарями. * * * — Теперь, — говорил ей Коковцев, — я сам буду отвозить белье на корабли. Ты только стирай, отвозить стану я... А не зайти ли нам в ближайшую сунакку, чтобы поужинать? — Куда же нам идти, если все вокруг так хорошо! Только не отнимай у меня бутылку... Я так устала за эти дни, стирая. Кажется, они уже миновали Дэдзима, свернули в сторону бухты — к берегу, возле которого покоился старый причал. — Здесь нету фонарей, — сказала Окини-сан. На другом берегу загорались огни Иносы, оттуда слышалась музыка, а здесь их никто не видел, звонко повизгивали цикады в кустах, ночные жуки пролетали, светясь, как маленькие ракеты, трепеща крыльями... Коковцев вдруг спохватился: — А где же наши корзины? — Ты забыл их на пристани в Дэдзима, голубчик. — Пьяная, безобразная старуха, кривляясь, вдруг начала хохотать, издеваясь над ним. — Ты забыл их в Дэдзима! — кричала она — Ах, как смешно... Но мы не забыли виски! А корзины забыли. Стоит ли возвращаться, если мы не забыли виски? Близился праздник луны, большой и яркой. С высоты старого причала Коковцев видел, как внизу тихо колышется пленка нефти на поверхности гаванской воды. Лишь на какую-то долю секунды лицо Окини-сан повернулось к лунному свету, и он, казалось, узнал в ней черты прежней и невозвратной женщины... Пошатываясь, Коковцев доставал из карманов деньги. — Это все тебе, — говорил он. — Видишь, как много? Здесь нам хватит надолго... Может, купим новые корзины? Окини-сан распечатала вторую бутылку. — Я давно не видела столько денег. Да, мы купим громадные корзины, а наш кузнечик заживет в новой красивой клеточке. Коковцев наотмашь ударил старуху по лицу. Она низко присела, но удержалась на ногах. — Оставайся тут... пьяная ведьма. Я не могу больше так жить! Я ненавижу тебя и всю нашу постылую жизнь... Бутылка выпала из рук Окини-сан, кулак ее разжался, и ветер развеял деньги над нефтяной пленкой воды. — Я так и знала, — тихо сказала она. — Никто не может... Со стоном вдруг обняла его — страшно крепко. — А разве я могу? — раздался ее крик. В кустах затихли цикады. Коковцев ощутил костлявые ключицы, исчахшую грудь уродливой старухи. — Прости, — ответил он ей, плача. — А ты не виноват. Виновата лишь я, рожденная в ужасный год Тора... Ты сам должен простить меня!.. В поведении женщины что-то изменилось. — Ты не можешь? — переспросила она. — А я? Над Иносой разгорались огни, слышалась музыка. — Отпусти меня, — сказал Коковцев. Стоя спиною к обрыву причала, женщина склонялась над морем, продолжая удерживать его в своих объятьях. — Не бойся... не надо, — шепнула она. Только сейчас его охватил ужас. |
