|
Ей надо кому-нибудь поведать о снедающем ее необъяснимом страхе, об ощущении, возникшем у нее после смерти мужа, будто она находится на краю пропасти, об опасности, такой страшной, что она не решается взглянуть ей в лицо. Элизабет надо переложить на кого-нибудь свое бремя, и разве он не друг, не врач, вдвойне расположенный, вдвойне приуготовленный, чтобы ей помочь и ее утешить? На мгновение ею овладела безумная надежда, что в его власти освободить ее от всей этой жути. Первый раз в жизни (в жизни прожитой и в жизни будущей) Элизабет размышляет, не довериться ли ей, не положиться ли на другого человека. С эмоциональной точки зрения эта минута сродни ночи, предшествовавшей свадьбе, когда Элизабет со всем смирением доверилась Богу. Душа, которую боязнь любви замкнула в себе, два раза раскрылась и предала себя другому. Эти два случая будут много значить для Элизабет. Может, их будет недостаточно для спасения Элизабет (хотя кто знает?), но они по крайней мере предотвратят ее падение. Конечно, преувеличением было бы утверждать, что она станет об этом думать, воскрешать в памяти, но эти два эпизода будут постоянно там пребывать, только и всего. Они будут там, и этого довольно. В мгновение ока перед ней промелькнет простая истинная вера, смиренная обыденная любовь. Откажись она от них, высмей, отрекись даже впоследствии, это уже ничего не изменит. Достаточно одного мига, одного взгляда. Такое не забывается.
Если хорошенько разобраться в случившемся — а как же не разобраться, если оно свидетельствует и будет свидетельствовать о скрытых силах Элизабет, о существовании в ней, несмотря ни на что, духа любви, который ничто не могло истребить (запечатанный источник из Песни песней Соломона), — то выходит, что Элизабет первая полюбила Шарля Пуаро, своего врача. Почему она не отдалила его от себя с самого начала, как поступала со всеми другими мужчинами, кроме разве что стариков и духовных лиц? Он был не настолько уродлив, чтобы уродство послужило неприступной преградой, не был он и настолько неловок, чтобы Элизабет долго оставалась в неведении относительно его достоинств. Захоти Пуаро на самом деле внушить ей доверие, привлечь к себе, сознавая, кто она и чего боится, ему не пришлось бы действовать иначе. Уважение Пуаро польстило Элизабет. Ей было интересно с ним разговаривать именно потому, что другим женщинам его речи казались суровыми и неприятными. Крутость его обхождения успокоила Элизабет еще до того, как она с гордостью заметила, что для нее единственной он делает исключение. Робость Пуаро тронула ее. Она была одновременно и слишком смиренна и слишком самолюбива, чтобы сносить плохие отзывы о нравящемся ей человеке. Элизабет простодушно говорила себе, что она одна его понимает. Знал ли он об этом? Ни в коей мере. Чувствовал ли? Да, как смутно чувствуют блаженство, не вдаваясь в подробности, не вникая в причины из страха, что оно рассеется. Из того, что он непроизвольно поступал так, как если бы домогался ее любви, можно было заключить, что и он тоже любил. Правда, сам Пуаро со всею пылкостью открестился бы от такого утверждения. Даже в эту минуту, когда его слова были нежнее обычного, в сердце Пуаро нежности не было. Толкнуло же его на этот шаг нечто похожее на гнев из-за предположения, будто Элизабет могло обидеть случайно сорвавшееся, легкомысленное слово, допущенная им оплошность. Так он именовал внезапное проявление реальности, которую сам для себя пока не уяснил. — И все же… — сказала Элизабет. Она размышляла вслух и говорила с ним как бы в задумчивости. Говорила, что боится даже этой умеренной разумной привязанности. Говорила, что боится детей, служанки, всего того, что волнует сердце, боится чего-то такого в себе, что способно все погубить, так как любовь в ней с самого юного возраста осквернена, опорочена. Говорила, что боится себя и если она до сих пор не ушла в монастырь, то только потому, что боится Бога. Говорила, что зло существует, оно тут, рядом с ней; Элизабет и хотела, и не хотела, чтобы Пуаро ее понял. |
