Ждать пришлось долго. Вот уже и колдунья закончила свое занятие, отставила горшочек с зельем в сторону и опять замерла словно каменное изваяние — а косуля только-только начала покрываться золотистой румяной корочкой. Живот Конана, в такие волнующие мгновения существующий как бы отдельно от него самого, издавал пренеприятные звуки, подобные чавканью болота и кваканью лягушек в нем. Вздохнув, киммериец отворотил взгляд от очага. Как видно, голова его опустела одновременно с желудком: никакие мысли не задерживались в ней, даже самые важные, а уж о пути в Гирканию, к Учителю, он сейчас и вовсе не вспомнил.

Густой дым, щиплющий глаза и ноздри, заполонил тесную комнатку, перекрывая пленительный запах жаркого — вытянув из ножен, лежащих у ног, меч, варвар толкнул им дверь, дабы вдохнуть глоток свежего воздуха, и в тот же миг был удивлен и раздосадован, увидев, что солнце уже стоит высоко в небе.

— Конан… — словно услышав его мысль о необходимости немедленно продолжить путешествие в Гирканию, Низа повернула к нему лицо. — Я хочу сказать тебе…

Глава вторая

Уплетая сочное, нежное мясо, пахнущее дымком, Конан думал о том, что же хотела сообщить ему старуха. Он прервал ее на полуслове, ибо любую беседу на голодный желудок всегда считал напрасной тратой драгоценного времени, и так скупо отпущенного богами человеку. А кроме того, силы его, взбодренные отличным пивом, снова начали таять и к тому моменту, как косуля была полностью готова к употреблению, снова покинули тело варвара — подобно войскам, уходящим из родного города на войну.

Низа от мяса отказалась. Выпрямившись, насколько позволял горб, она сидела против киммерийца и по-прежнему смотрела в одну точку, на сей раз чуть ниже его локтя. Если б только он мог знать, как не хотелось ей разговаривать (не именно с ним, а вообще), он не стал бы так самоуверенно обрывать ее. Торопясь жить, молодость никогда не желала слушать зов старости — возможно, в этом заключалась та самая истинная мудрость, которая позволяет каждому пройти свой собственный путь, совершить свои собственные ошибки и потом победою насладиться сполна… Нет, сие было одно лукавство — на деле Низа так не думала.

…Она перевела взгляд повыше, на его лицо, на его глаза, блестевшие от удовольствия, и улыбнулась: все гораздо проще — северянин был слишком голоден, чтобы еще выслушивать бредни древней старухи… Кажется, он только сейчас принялся за косулю, а вот уже разгрызает последнюю кость, обливаясь соком, и не похоже, что он наелся досыта…

Швырнув обглодок в кучу, Конан ладонью вытер жир с губ и подбородка и выжидательно уставился на колдунью, которая застыла перед ним с очередным странным выражением лица.

— Ну, Низа, — ободряюще произнес он. — О чем ты хотела поведать мне?

— О тебе, — тут же ответствовала старуха.

В глазах ее, до того таких мглистых, что варвару чудилось в них отражение короля-леса — огромной дикой чащи между Киммерией и Асгардом, где от сотен глаз волков и медведей и ночью было светло, — в этих бездонных глазах он заметил вдруг лукавый огонек. Низа словно очнулась от тяжелого сна, в коем пребывала столь долго, что явь казалась ей его продолжением. На самом деле так можно было сказать скорее про самого Конана. Он, пролежавший в бреду полных семь дней и ночей, лишь с нынешнего рассвета снова начал жить, а посему в голове его еще плавали клочки тумана Серых Равнин, затмевающие настоящее: короткое заявление колдуньи он воспринял как шпионскую вылазку на свою территорию.