Изменить размер шрифта - +

 

Разумеется, опрометчивость старого сатира налицо, да и риск отдать Богу душу уж очень велик, но кто посмеет бросить камень в отчаянного смельчака?

 

Итак…

 

Преодолевая отвращение, я вцепился в стакан и резким движением опрокинул содержимое внутрь: испил, так сказать, чашу до дна.

 

Какой же мерзкий вкус и запах у этого подлого напитка! И как можно называть напитком яд?! На миг показалось, что я проглотил стакан холодной ртути с сивушным духом.

 

Застыв, как мраморное изваяние, я, боясь пошевельнуться, — не дай Бог, расплещется! — уставился в закопченный кухонный потолок. О, я знал точно — облегчение наступит. А потому ждал, ждал, ждал…

 

Долго ждал.

 

И вот оно — сладостное мгновение! Так, уже лучше — можно пошевелить пальцами ног. Можно, пока еще осторожно, но уже с некоторым, почти молодецким, вызовом повести плечами, предварительно осторожно расправив их.

 

Я чувствовал, как божественные искры, миллионами иголочек вонзившиеся в стенки желудка, гонят, гонят огненную живительную волну, стремительно набирающую победительную силу, ко всем членам моего многострадального тела.

 

Да, теперь без опаски можно было сказать — жизнь возвращалась ко мне!

 

Из ванной, где стоял радиоприемник, донеслись звуки музыки, торжественной, прекрасной, — я узнал божественного Равеля! — она зазвучала величественно и мощно, отражаясь от закопченных сводов кухни.

 

Внезапно, как по мановению волшебного жезла, за окном прекратился мокрый снегопад, и золотой свет залил комнату. Закономерной, здравой и оправданной показалась мысль выпить еще немного водки. Я и выпил. И даже закусил.

 

Жизнь, жизнь, жизнь возвращалась ко мне!

 

Жизнь, как проказливый и радостный солнечный зайчик, проникающий сквозь давно немытое окно в грустную обитель страдающего от одиночества анахорета; о, жизнь, славлю, славлю, миллион раз славлю тебя! О, жизнь, как исполнение самых смелых, самых дерзновенных мечтаний, как нескончаемый поток удач и наслаждений, как успех и счастье познания мира, как блаженство обладания женщиной!

 

Но не той, толстой, под ватным одеялом!

 

Хотя с чего это я взял, что она толстая?..

 

Впрочем, все это вздор, главным же и определяющим было то, что меня неудержимо потянуло работать.

 

Не теряя времени, я выпроводил недоумевавшую и слегка упиравшуюся незнакомку за дверь, отведя ей очень незначительное время на приведения своего туалета в порядок. Я подбадривал даму легкими шлепками по местам, расположенным чуть ниже спины.

 

— Как-нибудь позвоню… — весело и беззаботно лгал я, когда ослепительная блондинка, злобно шипя, спускалась по лестнице.

 

Я хлопнул дверью и, потирая руки, бросился в комнату. Там, против света, рядом с зеркалом, в подрамнике, закрытая легким, вишневого цвета шелком, находилось то, ради чего я жил, ради чего мне иногда хотелось "безумствовать, любить, целоваться и пить". Вроде так некогда сказал какой-то поэт.

 

Работа над этой картиной длилась долгие годы.

 

Это было сокровенное.

 

Тайное.

 

Эта картина никогда не покидала моего дома.

 

Иногда я месяцами не подходил к ней, зная, что могу прикасаться к холсту только безупречно чистыми руками.

 

И эти месяцы заполнялись примитивной — правда, требующей адского терпения и ангельского смирения, — поденщиной: грязной работой за презренный металл.

Быстрый переход