Клементина, потревоженная в работе, хватала первый попавшийся клочок бумаги — почтовой, ватмановской или картон, однажды даже стеклянной, чиркала углем «да» и отдавала ожидавшему посланному. В конце концов она впала в отчаяние.

— Дорогое дитя, — сказала она, — не можете ли вы приходить ко мне пить чай без корреспонденции?

Этта Канконнон нашла это возможным и теперь приходила без предупреждения и, наконец, сила ее очарования оказалась настолько велика, что она затащила Клементину в свое маленькое убежище, в дом отца на Чень-уволк, маленькое убежище, расписанное акварелью, похожее на свою хозяйку.

Это было первое посещение, на котором Клементина отказалась называться «Мисс Винг». В устах Этты оно предполагало жеманную чопорную гувернантку — обычную французскую карикатуру на английскую старую деву с длинными и острыми локтями. Она была старой девой, но не была жеманной гувернанткой. Все звали ее — Клементина.

На это заявление, к ее величайшему смущению, Этта обняла ее за шею и назвала: «Дорогая!».

Зачем Клементина теряла время около этой девчонки, было непонятно ей самой. Она так же могла на что-нибудь пригодиться, как радуга. По какой-то дурацкой причине (ее собственное выражение) Клементина поощряла ее и теряла в ее обществе свою угрюмость. Самым странным было то, что единственной темой их разговора был пошлый вульгарный человек, с которым Этта была обручена. Это продолжалось до тех пор, пока однажды вместо ответа на полученную записку Клементина нахлобучила шляпу и помчалась на Чень-уволк.

«Моя дорогая, дорогая Клементина. Придите ко мне. У меня большое несчастье. Самое худшее — случилось. Я бы пришла к вам, но я не могу показаться на улицу.

Ваша несчастная Этта».

— Мое бедное дитя! — закричала Клементина, войдя в будуар и увидев на кушетке заплаканную мрачную русалку. — Кто это сделал с вами?

— Это — Р… Раймонд, — всхлипнула Этта.

К своему удивлению Клементина очутилась сидящей на кушетке, а руки ее оказались вокруг шеи девушки. Она совершала ряд глупейших поступков, сама не сознавая, как это происходило. В таком положении она выслушала душераздирающий рассказ Этты. Он был очень несвязен, неясен, с очень запутанной хронологией. В общем, можно было вынести следующее:

Некоторые действия молодого вульгарного человека, действия не особенно благовидные, дошли до ушей отца Этты. Отец Этты был адмиралом в отставке, а Этта — любимой дочерью. Сообщение о действиях капитана Хильярда глубоко ранило его. Разгневанный, он немедленно телефонировал преступнику — ждать его. Капитан Хильярд повиновался. Свидание произошло на нейтральной почве, в клубе, к которому принадлежал адмирал. Адмирал Канконнон без обиняков приступил к делу. Это характерная черта английских адмиралов. Так как молодой человек не мог отрицать возведенные на него обвинения, то адмирал позволил себе выражения, допустимые только на шканцах.

Так как капитан Хильярд не только обиделся, но и выказал некоторую подлость, то адмирал послал его к черту, запретив показываться на глаза себе и своей дочери, юной невинной девушке.

Вернувшись домой, адмирал Канконнон сообщил о случившемся, насколько это было возможно, дочери. Капитан Хильярд, чтобы как-нибудь излить свою бессильную ярость, прислал Этте ее письмо с запиской, что очень счастлив не иметь более дела с ее любезной семьей.

Отсюда слезы.

— Вы же писали, что случилось самое худшее? — сказала Клементина.

— Ну, так это разве не худшее?

— Боже мой! — воскликнула Клементина.