|
Хотек подкупил княжеского швейцара, требуя от него доносов на хозяина, посылал своих людей следить за домом в Миллионной. Тут жандармы вовсе были ни при чем, хотя они об этом знали и докладывали, видимо, канцлеру Горчакову. Такое соперничество могло быть использовало в дипломатических интригах. Вот она, та самая тайна, затрагивающая государственные интересы России, в которую Певцов с таким оскорбительным высокомерием отказался посвятить Ивана Дмитриевича. Пришлось ему самому догадываться, как, впрочем, и о том, что Хотек, узнав про любовницу князя, отправил письмо ее обманутому супругу, чтобы спровоцировать скандал и дуэль. «Тогда уж, — думал он, — фон Аренсбергу послом точно не быть!» Отправил, три дня подождал — ни о какой дуэли не слыхать. Тут-то Хотек и решился на последний отчаянный шаг: для отвода глаз, дабы пустить следствие по ложному пути, он велел своему приспешнику запустить в посольскую карету куском кирпича, а ночью вместе с ним явился в Миллионную и задушил бедного князя, имевшего несчастье составить ему конкуренцию на дипломатическом поприще. Ну, пусть сам не приходил, сидел дома. Это не имеет значения.
Ключ от парадного Хотек еще раньше на время взял у подкупленного швейцара и по образцу заказал точно такой же. Слухи о том, будто убийство носит политический характер, он сам и распустил, еще вчера послав помощника по трактирам. Что касается косушки из-под водки, обнаруженной на подоконнике, то она была оставлена там с прямо противоположной целью — показать, что в доме побывали бродяги, уголовные, для которых естественно позариться на золотые наполеондоры. Расчет был на следующее: политическим убийством должны заниматься жандармы, уголовным — полиция, и при их взаимной антипатии они будут лишь мешать друг другу. А чтобы не так мучила совесть, Хотек предполагал использовать свое преступление на благо отечества. Шантажируя Шувалова, он решил добиться запрещения «Славянского комитета». Остальные требования нужны были ему для пущего испуга. Можно, даже нужно их снять, если будет удовлетворено главное. Все это Иван Дмитриевич и высказал Хотеку. Тот поначалу криво усмехался, напоминал Шувалову про больницу, про умалишенных, куда следует поместить этого сыщика, спрашивал, достаточно ли хорошо все присутствующие понимают, на кого именно ложатся оскорбления, нанесенные полномочному послу императора Франца-Иосифа. Потом он стал ругаться, рвался к выходу, замахнулся на Ивана Дмитриевича тростью и лишь после того, как поручик отобрал у него трость, весь как-то съежился, присмирел и затих. Слушая последние пункты обвинения, Хотек с жалкой иронией еще пытался кривить непослушные губы, но взгляд его постепенно стекленел, бессмысленно выкаченные глаза неотрывно смотрели в одну точку на пустой стене. «Что он там видел? — спрашивал дед, и сам же отвечал: — Три слова, начертанные огненными буквами: Мэне, Тэкел, Фарес…»
— Признайтесь, ведь ваш почерк, — мягко сказал Иван Дмитриевич. Хотек, не владея собой, сделал очередную попытку схватить письмо, тоже безуспешную. Пудра слиплась чешуйками на его влажном от холодного пота лице. Как у золотушного младенца, шелушились лоб, щеки, подбородок. Пошатываясь, он добрел до дивана, сел. Язык ему не повиновался, шепелявое бульканье вырывалось изо рта. — Ваше сиятельство, — обратился Иван Дмитриевич к Шувалову, — вам понадобится моя помощь при составлении доклада государю? — А? — очнулся тот. — Или уж сами напишете? Шувалов почувствовал, как его переполняет почти непристойное языческое ликование. Зиявшая перед ним бездна вдруг выворотилась наизнанку, вздулась горой. Он стоял на ее вершине, глядя на Хотека сверху вниз. Едва сдерживаясь, чтобы не расхохотаться прямо ему в лицо, Шувалов сказал: — В Европе-то узнают! А? — Он это письмо писал! Он! — торжествовал Певцов. |
