- Я догадался, - перебил Романов. - И как? Успешно?

- Нет, не успешно.

- Вот видите!

- Брат вас считает самым мужественным и храбрым. Вы брали на себя он это помнит - его вину. Тянули на бытовую драму. Он забыл, что вы на суде перестали ему подыгрывать. Он считает, что вы самый мужественный человек, которого он встречал. "Не побоялся назвать меня трусом, а брата своего самым мужественным", - сказал мне недавно один человек. Это их бригадир.

- Вы, конечно, иного мнения?

- Да, иного.

- Я по-вашему трус?

- Отъявленный.

- Со слов Боярского?

- Почему вы так считаете? У меня собственное заключение.

- Я не иду на уговор брата?

- Да.

- А вы шли на смерть за кого-то?

Гордий тихо произнес:

- Ну, конечно же, шел.

- Это было, естественно, в войну?

- Да, в войну, Романов. Я шел за вас, за Меломедова, за Дмитриевского. Идя за вас, я шел за правду, за великое дело освобождения людей...

- Мы не оправдали ваших надежд? И я, и мой двоюродный брат Дмитриевский?

- Да, вы оказались слабыми, очень слабыми.

- Но вы знаете, почему?

- Знаю. Вас воспитывали мамы. Любящие, занятые. И у вас, и у брата погибли отцы на войне...

- А Меломедов? Он...

- Он самый из вас отъявленный трус. Факты и фактики сами лезли. Вдруг сбежалось: "Он, Дмитриевский!" Он это продвигал. Увидев ложь, он трусливо спрятался, боясь ее признать. Из вас он самый страшный. Хотя, хотя... Погодите! А вы-то? Вы-то, что же, не дрались на улице? Не защищали себя? Вы, что же, давали себя положить на лопатки?

Романов положил голову на ладони, закачал головой.

- Смешно, смешно! Кто вы? Человек! Выбили мне будущее. Я, Иван Семенович, уже работаю. Ну пусть отсижу еще. Они же все против нас будут. А он, брат? Он опять струсит?

Романов заплакал.

- Самое ужасное, наверное, во всем этом, - тихо добавил, захлебываясь, как мальчишка, слезами, - это любящие нас женщины. Матери и настоящие жены! Вы понимаете меня?

Гордий кивнул головой:

- Только не самое ужасное, - поправил он, - а самое прекрасное.

Через два дня они вдвоем посетили Дмитриевского. Гордий правильно рассчитал: только этот человек, всю дорогу беспокойно ерзавший на скамейке электрички, может спасти его подзащитного.

12

- Гордий говорит, алло! Меломедов?

- Да, это я.

- Меломедов, как дела?

- Вы - как официальное лицо спрашиваете? Или как сочувствующий? Если как сочувствующий, то, по правде говоря, неважные мои дела.

- Вы этих, Долгова и Сурова, отпустили?

- Неважные мои дела. Вернулся только что из района. Убрал могилку... Что еще? После вашего отъезда чуть не запил, Иван Семенович. Я понял, что вы поняли...

- Ты что, меня не расслышал?

- Слышимость раздолье... От чего, спросите, чуть не запил? От... бесконечной радости! А радость откуда? От вашего друга Басманова! Под его неусыпным надзором, под непрерывным его бдением я подумал-подумал, взвесил все еще разок, взвесил и отпустил, Иван Семенович, этих заробитчан. Так у вас на Украине говорят?

- Так, Игорь, так... Ну и что?

- Они не виноваты, это ясно.

- Говори, говори дальше! Что не ясно?

- Не ясно - что? Представляете, Иван Семенович, никто не виноват! Ни заробитчане, ни те, ни эти. Все живут, все что-то не так желают, а - не виноваты. Даже виноватые становятся не виноватыми!

- Ты обо мне говоришь?

- О вас говорю! Мне тут Басманов лез в душу, в самую душу! Чтобы я покаялся перед вами. Я тогда посадил Дмитриевского! Вы не могли защитить! А я теперь кайся!

- Зачем! - Ирония прозвучала в слове этом. - Зачем каяться? Ты его, Дмитриевского, от вышки увел!

- Да! - закричал Меломедов. - Да! Я увел его, так как был один вариант - или вышка, или признание! Я - что? Один вел этого вашего подозреваемого? Или была еще общественность, которая требовала быстро раскрыть дело? Или не свидетели у меня были?

- Это ты так, выходит, каешься? Ты его спас от вышки! Эх, Игорь! А если бы ты вел его по истинной тропе? Разве ты был бы хуже?

- Я мог бы убить его! Своей этой истиной! Разве она у нас есть, спрошу вас и вашего Басманова?

- Есть, Игорь.