– А это, друг мой, сломанный механизм. Водитель не пострадал. Он очнётся через четверть часа. Но только он.

Морган замер. Только сейчас стало понятно, что дыхания Годфри не слышно. Между тем грудная клетка Джона Салливана поднималась и опадала ритмично, как во сне.

– Что ты сделал с моим отцом?

– Пока ничего фатального, – уклончиво ответил Уилки и отступил от разделительной полосы. Под его ботинками хрупнуло стекло. – Но сделаю, как только ты соизволишь отойти.

В костях появилась та же изумительная лёгкость, которая предваряла самые безумные, самые рискованные выходки. Дыхание выровнялось; исчезла усталость и боль в плече, куда врезался ремень.

– Почему? Ты же не трогаешь людей… – произнёс Морган и осёкся.

Озарение пришло внезапно, но верить в это не хотелось.

Обмякшее сложение. Восковые губы, как у Костнеров. Лицо и шея, точно опухшие. Запах мокрой бумаги, как от Кристин..

Уилки отвёл взгляд в сторону.

– Вижу, ты и сам всё понял. А сейчас просто отойди. Не смотри, если так будет легче.

– Нет.

Морган ответил прежде, чем успел подумать, но уже через секунду понял, что не отступится. Пока останется в сознании -будет

цепляться за колени Уилки, но не пустит его к машине.

Ради отца, который ещё существовал, пусть и чудовищно искажённый?

Ради Этель?

Ради себя самого?

Голова закружилась.

«Когда всё это началось? – подумал он отстранённо. Автомобили на встречной полосе дрожали на месте размытыми пятнами.

Нарастал хрустальный звон, словно медленно обрушивалась на асфальт гора бокалов – слой за слоем, ряд за рядом, больше и громче.

Белая разметка на асфальте, широкие прерывистые черты, загибалась спиралями, завивалась в узор – четырёхлистный клевер, цветок тимьяна, три дороги, три потока, три пути… – После визита к Костнерам? Или раньше? После смерти дяди Гарри? Или ещё

раньше? – Под ложечкой противно засосало от догадки. – Гвен, Дилан и Саманта нормальные. А со мной что-то не так. Всегда что-то было не так… Может, уже тогда?»

Моргана замутило.

Что-то было в Годфри давно. Оно появилось ещё до рождения четвёртого ребёнка. Этель Лэнг, прекрасная и безумно талантливая,

никогда бы не вышла за оплывшего мрачного человека, сколь перспективным политиком он бы ни был. Но одного из Майеров, как дед, как дядя Гарри – невысокого, подвижного, огненно-рыжего, жилистого, с живым умом, с благородными и немного островатыми, как у Дилана, чертами лица… Да, такого человека она могла бы полюбить.

«Я не помню ни одной фотографии отца до свадьбы. Но маму помню. Она улыбалась, везде улыбалась».

Что-то было в Годфри, когда он почувствовал, что отдаляется от обожаемой Этель, и задумался о четвёртом ребёнке. Что-то обитало внутри самой светлой и талантливой пианистки Фореста девять месяцев, а затем не выдержало звучания музыки, подобной

бесконечно могущественному колдовству, и покинуло чрево.

Так родился Морган Майер.

Тот, кто даже в пять лет воспринимал смерть как переход через воронку в иное пространство; тот, кто очень, очень долго не смеялся, не улыбался, не плакал, не боялся ничего; тот, чьим единственным достоинством и талантом была всепоглощающая любовь к семье; тот, кто хотел стать очень, очень хорошим мальчиком…

И преуспел.

Уилки смотрел, стоя в трёх шагах от него, и глаза его сияли расплавленным золотом.

– Отойди, Морган.

– Нет.

Он был готов спорить и даже драться. Но часовщик только пожал плечами:

– Выбери уже сторону.

– Я . – он осёкся. Что «я»? «Уже выбрал»? «Передумал»? «Хочу знать, что я такое»?

–Дети… – проворчал Уилки, и краешки губ у него дрогнули.