Николай шел подле Стрыя и с каждым шагом ощущал, как ему холодно. День был отвратителен — апофеоз всех серых дождливых дней. Почему-то казалось, что и все последующие дни будут такими. До самого Исхода.

Рамена с отрешенной ухмылкой наблюдал за небесными виражами своего Ворона. Вещая птица звала на бой и сулила им победу.

Понурый Евлампий шагал и сверлил мутными своими очами покрывшуюся ледком землю. Он теперь тоже улыбался похожей на Раменову отрешенной улыбкой — слабый отсвет веселья у отринувшего прошлую жизнь камикадзе. Если бы Босх, тонкий психолог и организатор (очень полезные качества, если ты хочешь управлять большим количеством людей), увидел бы сейчас его лицо, то неминуемо остановил бы процессию и переправил Евлампия в арьергард, а то и вовсе стрельнул бы прямо тут, благо цель их похода уже была видна невооруженным глазом. Просто потому, что люди с таким вот лицом как правило трудно поддаются управлению и в священном своем безумии способны развалить даже очень хорошо спланированное предприятие. Но Босх не видел, потому что шел позади и мог наблюдать лишь всклокоченный затылок Евлампия.

А тот тем временем тяжело поднял голову и уставился куда-то в сторону перекрестка Школьной со Стачникова. Глаза его, доселе пустые и бессмысленные, глаза животного, ведомого на бойню, вдруг обрели некоторую ясность и цепко поймали какой-то не видный другим объект. Хоноров пожевал губами, внимательно всматриваясь. Без очков он видел плохо, но что-то подсказывало ему, что вон то серое пятно в густой тени под декоративным деревом с обрезанной верхушкой — прячущийся человек.

Надежда полудохлой птицей трепыхнулась у него в груди, и это был тот своеобразный запал, который привел пассивного доселе Евлампия Хонорова в состояние действия. Сделав немудреный выбор между покорной гибелью и рисковой свободой, он рванулся вперед, испустив хриплый крик:

— Спа-а-са-а-йте!!!

Рывок его был столь силен, что не ожидавший этого Кобольд не удержался на ногах и повалился вслед за своим ручным человеком на землю. Это и спасло его от насыщенного свинцового града, что со свистом пронизал воздух в том месте, где только что была его голова.

Стреляли плотно, сразу с нескольких позиций, давя неожиданностью нападения и тем, что самих стрелков почти не было видно за стволами деревьев.

Николай Васютко услышал вопль Хонорова, первый, похожий на глухой щелчок выстрел, стал поворачиваться и увидел лицо Стрыя — еще не испуганное, непонимающее, что происходит. Стрый стоял столбом, а из-за деревьев уже стреляли вовсю, длинными очередями, не экономя патроны. Били на поражение по самым видным целям. Снова вспомнился мертвый голубь, ах Стрый, ты даже не мог убежать от разгневанного соседа, ты всегда был слишком медлительным, и тебе в насмешку дали прозвище Шустрый. Ты слишком долго думаешь, а может быть, глупо и наивно надеешься, что в последний момент рука провидения отведет от тебя быструю свинцовую смерть.

Нет, Стрый, не отведет.

Николай действовал быстро. Он шагнул вправо, заслоняя собой Стрыя, толкнул его плечом, одновременно закричав:

— Ложись, Стрый, ложись!!!

Тот понял, бросился на землю, но медленно, слишком медленно. А Николай все еще думал о голубе, и о том, как холоден осенний воздух, когда что-то тупо ударило его в живот и грудь, и после мгновения холодной пустоты вспыхнуло жаркой, обжигающей болью.

— Колька, Колька!!! — орал Стрый и тянул его за собой на землю, но Николай и так уже падал, не способный стоять на враз размягчившихся вдруг ногах. Какие глаза были у того голубя — черные бессмысленные, с белыми кружками вокруг угольно черных зрачков.

И Пиночет упал, на спину, ударившись затылком о холодную землю, но даже не почувствовав этого. Наверху клубились облака — серые, холодные, вечные.

— Ты как? — в панике шептал Малахов, судорожно передергивая затвор своего оружия.