* * *

    Отец очень побледнел и долго молчал, разглядывая Костину прыщавую физиономию, исполненную прямо-таки религиозной серьезности. Потом мой отец сказал:

    – Ступайте. Я подумаю.

    Абсолютно ровным, спокойным тоном.

    Я даже решила, что ничего особенного не произошло.

    Костя щелкнул наростами, что украшали подметки его кроссовок, повернулся и вышел из квартиры.

    Адольф сказал мне:

    – Больше никогда не приводи с собой никого, Lise. И постарайся, чтобы с тобой не заговаривали посторонние. Сразу уходи, поняла?

    Я кивнула и пошла мыть руки после улицы. А Адольф посидел немного в кресле возле телефона и затем набрал номер Годунова.

    Годунов был решительно против того, чтобы Адольф изображал Маленького Бродяжку. Отец настаивал и уверял, что у него неплохо получается.

    – Чаплина народ знает еще хуже, чем Гитлера, – возражал Годунов. – Так что, Степаныч, сиди на жопе ровно.

    В очередной раз услыхав мнение Годунова, отец положил трубку и побаюкал телефон на коленях, как кошку. Потом крикнул:

    – Lise, разогрей щи! Не ешь холодные!

    Он знал, что я ленюсь и предпочитаю хлебнуть пару ложек прямо из кастрюли. По мнению Адольфа, человек просто обязан съедать в день немного жидкого и немного горячего.

    – Тебя послушать, так идеальным блюдом является детсадовская манная каша, – сказала я.

    Отец вдруг обнял меня и сильно прижал к себе.

    – Моя маленькая, – прошептал он.

    И тогда я вдруг с острой, болезненной отчетливостью поняла, что выросла.

    * * *

    Отца арестовали через неделю после визита Кости Лагутина. Я не пошла на его выступление, потому что назавтра у меня была контрольная по физике. Адольф считал, что я должна как следует подготовиться. «Конечно, школьные оценки ничего не значат, – добавил он, – но все-таки неприятно: дочь Адольфа – и вдруг двоечница».

    В одиннадцать вечера, когда я уже собиралась ложиться спать, вдруг позвонил Годунов.

    – Слышь, Адольфовна, – сказал он странным голосом (я у него такого никогда не слышала), – батьку твоего замели.

    Я ни слова не поняла. И Адольфовной он меня никогда еще не называл, так что я в первую секунду даже не сообразила, что он ко мне обращается. И отец мой даже в самых нелепых фантазиях никогда не звучал как «батька».

    – Кто это говорит? – спросила я строго, памятуя отцовский наказ не вступать в беседы с неизвестными.

    – Годунов. Ты что, не узнаешь? Спишь? Не прикидывайся, Лизавета, беда.

    – Что?

    – Арестовали, – сказал Годунов. – Родственников надо. У него есть совершеннолетние родственники?

    – Не знаю, – сказала я. – У него родня вся в Саратове. А мамины – здесь, питерские, но мы с ними не общаемся.

    – Мамины не подходят, – озабоченно сказал Годунов. – Сиди дома, я заеду за тобой. Будем отмазывать.

    Я оделась в джинсы и свитер и стала ждать.