Мы почти не разговаривали. При встречах мы долго целовались, потом она брала меня за руку и уводила к себе. Она снимала маленькую комнату в квартире, где обитало столько жильцов, и постоянных, и временных, что невозможно подчас было разобраться, кто здесь угнездился надолго, а кто эфемерен и забрел случайно.

    Там она стягивала с себя свитер, неизменно застревавший на груди. Грудь подпрыгивала и освобождалась, и от этого у меня темнело в глазах. Я никогда не мог потом вспомнить, как раздевался.

    Мы бесконечно долго валялись в ее кровати. И опять молчали. Иногда она засыпала, и тогда я слушал ее легкое посапывание, но потом она вдруг распахивала свои глазищи и начинала хохотать.

    У моей первой подруги были ямочки на локтях, но почему-то, глядя на эти ямочки, невозможно было представить себе, как она замешивает тесто или стирает. Хотя точно такие же ямочки у другой женщины как раз вызывали у меня мысли о доме, о хозяйстве, о пирогах.

    Говорю же, все женщины разные.

    Мы расстались, когда она нашла работу в пригороде и сменила квартиру. Мы оба отдавали себе отчет в том, что наш роман мог продолжаться лишь при соблюдении всех исходных условий: перенаселенной квартиры в центре города, нашего общего молчания, ее смеха и отсутствия всяких связей с внешним миром. Для внешнего мира «нас» не существовало. Когда мы расставались, каждый жил собственной жизнью, скрытой от партнера.

    В ту последнюю ночь мы все время плакали. Потом она уехала.

    Конечно, пару раз я приезжал к ней в пригород, и мы шли в постель, но все обстояло теперь иначе. Она пыталась рассказывать о своей работе. В квартире было непривычно тихо: ни грома сковородок, ни супружеского скандала за стеной, ни визга детей, проезжавших на велосипедике по огромному коммунальному коридору.

    Мы сами понимали, что наша связь истаяла. В последний раз я уже не отражался в ее глазах.

    И я ушел насовсем.

    Вторая подруга сказала мне, что родимое пятно в форме поцелуя делает меня неотразимым.

    Она училась на психолога. Я проходил мимо дверей ее факультета, где она курила вместе с подружками.

    Я терпеть не могу, когда женщина стоит, обхватив одной рукой себя поперек талии, а другую, с дымящейся сигареткой, отрешенно свесив и глядя при этом вдаль с таким видом, словно она решает, двинуть кавалерию на правый фланг или переместить артиллерию на левый.

    В тот раз возле факультета стояли сразу четыре таких, и все глядели в разные стороны. А пятая просто торопливо курила, потому что явно спешила вернуться в аудиторию.

    Вот она мне и понравилась, и я решил с ней познакомиться. Для начала я наступил ей на ногу. Она отдернула ногу, как будто я был змеей, а потом, бросив сигарету в лужу, принялась оттирать чулок бумажным носовым платком. (На самом деле на ней, конечно, были колготки, но русский язык, до сих пор хранящий память о красно-сверкающих гусарах – талия-рюмочка, все еще не в состоянии изречь «один колготок».)

    – Что вы наделали! – горестно вскричала она.

    Я присел рядом на корточки, так что наши лбы соприкоснулись, зловеще глянул ей в глаза и произнес как можно более отчетливо:

    – На самом деле я хотел с вами познакомиться.

    – Что? – Она опешила и застыла с раскрытым ртом и смятым платочком в пальцах.