Старуха склонилась над постелью, собираясь растолкать дочь, но зрелище этой детской безмятежности остановило ее руку; взгляд ее потеплел, и ласковые морщинки обозначились по сторонам рта.

— Маленькая ты моя, — прошептала она, глазами лаская дочь.

Мейбл застонала и перевернулась на спину. Старуха сразу нахмурилась. Взгляд снова стал суровым и укоризненным. Она бесцеремонно тряхнула девушку.

— Мейбл! Мейбл! Вставай! На работу опоздаешь! Вставай!

Мейбл протестующе замычала и глубже зарылась в одеяла, пряча голову под подушкой.

Мать стала трясти ее сильнее.

— Вставай!

Целая рулада сонных жалобных звуков в ответ.

Старуха зашла с другого конца кровати и принялась стаскивать одеяла. Сердито бранясь, она стащила одно, потом другое, пока наконец Мейбл не осталась только в ветхой, поношенной юбчонке, едва прикрывавшей крепкое, молодое, коричневое тело.

Отчаянно цепляясь за последние, ускользающие остатки сна, Мейбл перевернулась на бок и подтянула колени к подбородку.

— Ах, ты вот как, — с угрозой сказал старуха и отпустила звучный шлепок по широкому заду.

Мейбл взвизгнула и окончательно проснулась. И сразу же лицо ее утратило детское выражение.

— Тебе через четверть часа надо уже быть на работе, — сказала старуха и вышла из комнаты.

Мейбл одевалась, не переставая ворчать и жаловаться. Только и знаешь, что работать. Работай, работай, работай с утра до ночи, а там еще работай. И никакой тебе радости за это. Надеть и то нечего. Просто хоть беги отсюда. Уж лучше уехать в Кейптаун, где девушки носят красивые платья и туфли на высоких каблуках и где никто не заставляет их работать. Почему это она должна всю свою жизнь убиваться на работе?

— Что ты там так долго возишься? — окликнула мать.

— Одеться и то не дадут, — огрызнулась она и даже задрожала от злости.

— Скоро шесть, — предупредила мать, уже не так сурово.

— Я не рабыня! — выкрикнула дочь сквозь накипавшие слезы.

Старуха услышала нотку отчаяния в голосе Мейбл и выглянула из кухни. Став в дверях, она прислонилась к притолоке и внимательно посмотрела на девушку. Что-то с ней неладно. Это ясно как божий день. Случилось что-нибудь, что ли? Одно дело, когда Мейбл дерзит и спорит, но когда она такая, как вот сейчас, это совсем другое. Видно, и впрямь что-то неладно.

— Что с тобой, дочка?

— Я не рабыня! — опять крикнула Мейбл, вызывающе глядя на мать.

Старуха с минуту молча смотрела на нее, потом повторила свой вопрос:

— Что с тобой, дочка?

Вызов в глазах Мейбл потух, плечи обвисли. По щекам потекли слезы. Губы задрожали. Она стояла, словно загнанная, водя глазами по сторонам в поисках спасения.

— Скажи мне, что с тобой, девочка, ведь я твоя мать. Я уже давно живу на свете. Я лучше тебя знаю жизнь. Что случилось?

— Ничего ты не знаешь! — вскричала Мейбл, и в голосе ее была безнадежность. — Ничего ты не знаешь! Ты старая! А я молодая! Я хочу носить красивые платья и туфли, хочу ходить туда, где весело, и встречаться с людьми — с молодыми людьми, с которыми приятно! Ты этого не понимаешь. А я молодая, я понимаю! — Слезы хлынули неудержимым потоком.

Тень боли прошла по лицу старухи. Она подошла к Мейбл, властно взяла ее за плечи и привлекла к себе на грудь. Мейбл прижалась к матери. Она теперь рыдала громко, в голос, все ее тело содрогалось от рыданий. Старуха крепко прижимала ее к себе, выжидая, пока уляжется буря.

— Я все понимаю, что ты чувствуешь, девочка, — сказала она словно издалека. — И со мной было так, когда я была молодая.