|
Тут же сдетонировал порох, и прогремел следующий, еще более мощный взрыв, взметнув в воздух обломки деревянных заграждений редута, куски глины, языки пламени. Несмотря на то, что Кмитич предварительно отошел на приличное расстояние от огромной пушки, его отшвырнуло взрывной волной шагов на пять-шесть. Как только дым рассеялся, все увидели, что редута не существовало более: лишь дымились обломки укреплений, да торчали два колеса перевернутого лафета пушки. Сам ствол орудия был разорван. И уже через пятнадцать минут Кмитич, весь в глине и мокрый от снега, с запекшейся кровью на губах, руке и на лбу стоял в шатре напротив сидящего Мюллера, мрачного, как грозовая туча. Сбоку от полковника возвышались два рослых немецких солдата с мушкетами. «Похоже, я арестован», — думал Кмитич, глядя, как зло буравят его темные злые глаза генерала.
— Объяснитесь, господин полковник! — голос Мюллера звучал раздраженно. — Почему, как только вы появились у орудий, у нас произошли неприятности? — Но я же предупреждал, что пушки в критическом состоянии, — оправдывался Кмитич, нарочито пошатываясь, давая понять, что сильно контужен, хотя чувствовал себя неплохо. Лишь волновался, что его разоблачат. Однако за Кмитича вступился единственный выживший канонир злополучной пушки. Он, также изрядно контуженный, подтвердил, что «герр полковник» советовал всем отойти от орудия подальше, ибо возможно все. — Хорошо, — кажется, Мюллер полностью поверил Кмитичу, — тогда примите меры, чтобы со второй пушкой этого не произошло! Что нам с ней делать? — Пока не стрелять из нее. Ствол нужно по максимуму охладить и тщательно прочистить, чтобы удалить лишний порох, который накапливается и дает непредсказуемые взрывы, о чем я говорил ранее. Именно потому шведы отказались от этих пушек.
Да, Кмитичу поверили, но доступ к южному редуту для него был теперь закрыт. Об этом позаботился даже не генерал, а Заглоба, пользуясь своей неограниченной властью в лагере Мюллера. Этот странный своими антихристскими замашками ротмистр, вероятно, что-то заподозрил и велел не пускать на редут литвинского полковника. Правда, согласно рекомендации Кмитича пушка молчала два дня, ее тщательно прочищали, но 20 декабря это орудие вновь возобновило обстрел южной стены, нанеся значительный урон в этом месте. Об этом на следующий день сообщил Михал в записке, которую вновь передал чешский солдат Владислав. Чех, как обычно широко улыбаясь, уж как-то слишком панибратски обращался к оршанскому князю, говоря ему по-польски: — Hej, Szweda! Ci list. Владислав, неизменно называя Кмитича шведом (не то в шутку, не то всерьез), протягивал в ладони сложенный бумажный квадратик. Кмитич сурово взглянул на чеха, намекая, что здесь не до шуточек, развернул записку. Прочел: «Спасибо за поздравление с Рождеством. К сожалению, три драгоценных кубка у меня разбились. Как здоровье в вашей семье?» — писал Михал. несвижский князь не мог полностью доверять чеху, поэтому старался писать так, чтобы понимал один лишь Кмитич или же чтобы вообще никто ничего не заподозрил, найдя эту записку. Ну, а оршанский полковник понял все — «Спасибо за пушку. Но у нас уже убило трех человек. Напиши, как обстоят дела с ликвидацией второго орудия». Что мог ответить Кмитич? «Проклятый Заглоба!» — ругался он. Но 22 декабря Бог услышал молитвы Кмитича: в лагерь после очередной атаки принесли бездыханное тело ротмистра. Два польских солдата принесли его на носилках и положили недалеко от шатра Мюллера. На теле Заглобы насчитали три пулевых ранения: одна пуля вошла в плечо, вторая пуля угодила в левый бок, а третья — в спину, прямо между лопаток. Эта третья пуля, по всей вероятности, и стала смертельной, ибо две другие пули, похоже, лишь ранили этого мерзавца. Кмитич понял, что в опостылевшего жестокого командира стрельнул кто-то из своих. |
