|
Я совершенно опустошен, ни о чем не могу думать, теперь, когда первые восторги перегорели, мне кажется, что даже появление «Оби» не выведет меня из транса. Ведь она будет дней сорок плестись, а я хочу уже сегодня, сейчас увидеть деревья, троллейбусы, Москву и бабушку – единственного человека, который любит меня бескорыстно, бабушку, для которой я «Гошенька мой ненаглядный». Становится даже тоскливо от такой гнусной перспективы – сорок дней и ночей болтаться по морям и океанам, да еще с качкой, которую я плохо переношу. Прав был мудрый Экклезиаст: нет счастья под лупой… От этих пустых и довольно‑таки жалких мыслей меня отвлекает кряхтенье на нижних нарах. Я и не заметил, что там кто‑то лежит.
– Георгий Борисыч, – слышится скрипучий и всегда меня раздражающий голос Пухова, – у вас есть что‑нибудь от изжоги? Черт бы побрал этого нытика с его изжогой! – Попросите у повара соды, – бормочу я и закрываю глаза, словно это спасет меня от дальнейших приставаний. – А сколько соды нужно? – Вы же знаете не хуже меня, четверть ложки. – Ложки разные бывают. – Чайной. – А у Вали есть сода? – Есть, вы это тоже знаете не хуже меня. – А сода не вредна для организма? – Вредна! – Чего кричите, не глухой. А что же вредно? – Все вредно, Пухов! Жить вредно! Каждый день жизни наносит человеку непоправимый вред! Я выбегаю из балки и с грохотом захлопываю дверь. Кроткий ангел, запри его в одной комнате с Пуховым, через час полезет на стенку и начнет богохульствовать. Погода редкостная: сухой, градусов под двадцать морозец, воздух недвижим, над темнеющим морем появились первые звезды – Антарктида напоследок будто извиняется перед нами за свое прескверное поведение. Фары тягача вырывают из сумерек суетящихся людей: это Филатов, Томилин и Горемыкин втроем пытаются одолеть доктора. Под общий смех грузный Валя Горемыкин неожиданно взмывает в воздух и всей тяжестью обрушивается на Филатова. Пока они со щенячьим визгом разбирают свои руки, и ноги, на них летит Томилин, и Бармин скромно кланяется аплодирующей публике. Ловко это у него получается, даже Семенов с его медвежьей хваткой не устоит против доктора. – Кто еще желает? – высокомерно спрашивает победитель и тут же зарывается носом в снег: это Филатов подползает сзади и вероломно дергает за унты. Семенов улыбается. Ростом он пониже Бармина, но широк в плечах и мускулист; антропометрические данные его превосходны, будь у всех людей его здоровье, врачи перемерли бы с голоду, как мухи. С легкой руки Саши Бармина вольная борьба на станции процветает, но я ни разу не видел Семенова на лопатках. Поэтому я с интересом смотрю, как на четвереньках к нему подползает Томилин и делает знаки Филатову. Но Семенов чует опасность медвежьим нюхом. Веселая возня продолжается. Не от избытка сил резвятся мои товарищи – от лихорадочного возбуждения. Вот‑вот оно уляжется, и Семенов начнет срочно придумывать, чем занять людей. Это его глубочайшее убеждение, кредо: люди на зимовке должны быть заняты, как солдаты, так как одиночество и бездеятельность предполагают сосредоточенность и уход в себя, а когда это случается, полярника, бывает, охватывает тоска по дому. Психолог опытный, ничего не скажешь. Я в упор смотрю на него, он это замечает. В его глазах вопрос. – Сергей Николаич, – тихо говорю я, – сказать, о чем вы жалеете? Семенов пожимает плечами. – Говорите. – Ну, хотя бы о том, что по дороге с какого‑либо тягача не сползла гусеница или не полетел главный фрикцион. Еще лучше и то и другое. – Почему? – Тогда бы мы пришли как раз к подходу «Оби» и не надо было бы устраивать этот цирк. |
