– Почему?

– Тогда бы мы пришли как раз к подходу «Оби» и не надо было бы устраивать этот цирк.

Семенов как‑то странно на меня смотрит.

– Не могу отказать вам в проницательности. Но зачем она?

– Просто игра ума.

– В Мефистофеля хотите поиграть? Говорите до конца.

– Хорошо. Вы уже знаете что‑то такое, чего не знаем мы. Вы в телепатию верите?

– Верить, Груздев, можно в себя, в людей, в дело.

– Да, я забыл, что вы рационалист. Так вот: ваш мозг излучает тревогу, причина которой мне неясна.

– Сейчас поймете, – с неприкрытой насмешкой говорит Семенов, и я с криком куда‑то лечу. На мне мгновенно вырастает «куча мала», я задыхаюсь и дико ору, потому что кто‑то срывает с меня унты, стягивает носки и натирает ступни колючим снегом.

– Сбросить телепата с барьера в океан! – провозглашает Филатов.

На мои ноги натягивают унты, хватают меня, раскачивают и ставят головой в сугроб. Глупо, но смешно, и я смеюсь вместе со всеми.

– Ну, ясновидец, вопросов больше нет? – интересуется Семенов.

– Благодарю. – Я кланяюсь. – Ваши аргументы очень убедительны.

– Николаич! – Из балка высовывается Скориков. – Самойлов просит! По микрофону! Слышимость на все сто.

Перегоняя друг друга, мы мчимся к балку.

– Эй, голытьба, куда прете? – кричит Скориков. – Брысь!

Мы расступаемся, пропуская Семенова, но не уходим, а Веня тихонько подсовывает рукавицу, мешая Скорикову прикрыть дверь. Мы нарушаем дисциплину, и нам на это плевать: в эфире «Обь»!

– Семенов слушает, Василий Петрович. Прием.

– Привет тебе, Сергей, привет. Дела по‑прежнему не очень важные, не очень. Мощное ледяное поле, не можем пробиться, не можем. Идем вдоль кромки, ищем слабинку. Как понял меня?

– Все понял, Петрович, понял тебя правильно. Где находишься? Прием.

– В ста тридцати километрах от Лазарева, в ста тридцати километрах. Десятибалльный лед, боюсь поломать винт, поломать винт. Продолжаю поиск. Прием.

– Желаю удачи, Петрович, желаю удачи. Надеюсь, что пробьешься. До связи.

Семенов положил микрофон, обвел нас глазами, закурил.

– Дежурный! – металлическим голосом. – Почему распахнута дверь?

Один за другим мы полезли в балок и столпились вокруг Семенова.

– Горемыкин, вы не забыли, что через пятнадцать минут ужин?

Валя Горемыкин поежился, но не сдвинулся с места.

– Мой разговор с капитаном все слышали? Больше ничего добавить не имею. Будем ждать. Думаю, к утру «Обь» пробьется.

В наступившей тишине кто‑то присвистнул. Я почему‑то взглянул на часы. Было 18 часов 45 минут местному времени, 5 апреля. Так и врезалось в память: с этой минуты и началась наша история.

КАПИТАН САМОЙЛОВ

Если есть на свете чудаки, которые любят снега и льды, то я к ним не принадлежу. Терпеть не могу холода: пурга и морозы приводят меня в настолько скверное настроение, что в это время, как говорят на судне, «лучше Мастеру на глаза не попадайся». Куда больше мне по душе среднерусская природа теплым летом; сложись моя жизнь по‑другому, рыбачил бы себе на Волге и был бы премного доволен судьбой. Когда после одного антарктического рейса бойкий репортер пристал с вопросом, как это я стал «ледовым капитаном», я так ему и ответил: «По недоразумению. Плавал в Арктике, мечтал о тропиках, и вот вызвали в кабинет и спросили: – В южные моря пойдешь? – Еще бы! – Хорошо, принимай „Обь“.