Сейчас, когда мне ничто не мешает спокойно разобраться в своих переживаниях, подозреваю, что и в наших отношениях с Марией было нечто похожее, и я, наверное, расплачиваюсь за то, что недооценил ту Марию, которая так легко спасла меня от одиночества. Эта напыщенная гордость, это растущее желание быть единственным обладателем Марии должны были насторожить меня, дать понять, что я иду по опасному пути, прислушиваясь к голосу тщеславия.

Но в тот момент, когда Мария шла ко мне навстречу, надменное чувство почти полностью сменилось ощущением вины и стыда за дикую сцену в мастерской, жестокое и пошлое обвинение: «Обманываешь слепого»; Я почувствовал, что теряю силы и покрываюсь холодным потом. Находиться в таком состоянии среди этих людей! Не упасть перед ней на колени, моля, чтобы она простила меня и уняла тот ужас и презрение, которое я испытывал к самому себе!

Мария внешне казалась спокойной, и неясная грусть сегодняшнего дня вновь стала меня заполнять.

Она довольно равнодушно поздоровалась со мной, как бы желая показать своим родственникам, что отношения между нами чисто дружеские. Я с необъяснимым раздражением вспомнил неприятный разговор, который недавно произошел у нас во время одного из приступов отчаяния: я сказал, что было бы заманчиво с наступлением темноты полюбоваться видом башен с холма Сан-Джиминьяно. Мария восхищенно взглянула на меня и воскликнула: «Как здорово, Хуан Пабло!» Но когда я предложил сбежать этой же ночью, Мария испугалась, лицо ее напряглось, и она хмуро проговорила: «Мы не имеем права думать только о себе. Жизнь слишком сложна». Я спросил, что это значит. Она ответила еще более мрачно: «Счастье окружено горем». Я резко поднялся и ушел не простившись. Как никогда, ясно стало, что нам с Марией не удастся соединиться до конца и придется довольствоваться лишь мимолетным ощущением подлинной духовной близости, столь же печально неуловимым, как воспоминания о некоторых снах или радость от прозвучавшего музыкального пассажа.

Вот и сейчас Мария следила за каждым своим жестом, за выражением лица, обдумывала каждое слово. Она даже могла улыбаться той, другой женщине!

Мария спросила, привез ли я наброски.

— Какие наброски? — гневно воскликнул я, злясь оттого, что она не упустит возможности схитрить, хотя сейчас это было нам выгодно.

— Наброски, которые вы обещали показать мне, — настаивала Мария невозмутимо. — Те, что вы сделали в порту.

Я с ненавистью посмотрел на нее, но она спокойно выдержала мой взгляд, и лишь на десятую долю секунды глаза ее смягчились, как бы говоря: «Посочувствуй мне!» Любимая, любимая Мария! Как страдал я из-за ее мольбы и унижения! Ненависть сменилась нежностью.

— Конечно, я их взял. Они в комнате.

— Мне очень хочется увидеть их, — сказала она уже равнодушно.

— Хоть сейчас, — согласился я, угадывая ее намерения.

Я испугался, что Мими увяжется за нами, но Мария знала ее лучше и сразу же прибавила, пресекая всякую попытку вмешательства:

— Мы скоро придем.

Сказав это, она решительно взяла меня под руку и повела в дом. Я быстро обернулся и, кажется, уловил в глазах Мими, смотрящей на Хантера, торжествующий огонек.

XXVII

Я думал пробыть в имении несколько дней, но оставался всего сутки. Наутро, едва рассвело, я убежал, схватив чемодан и этюдник. Этот поступок может показаться дурацким, но вы поймете, что иначе было нельзя.

Покинув Хантера и Мими, мы вошли в дом за несчастными набросками, потом спустились, захватив этюдник и папку с рисунками, которые должны были изображать наброски. Это тоже выдумка Марии.

Но кузенов уже не было. Мария пришла в прекрасное расположение духа и во время нашей прогулки по парку к побережью была в приподнятом настроении.