— Поливай, мать ее!

Боец приложил приклад пускового устройства к плечу. Раздался выстрел пиропатрона, и из ствола ухнула мощная струя пламени. Контейнер запылал так, словно сделан был из какого-то горючего материала. Коробка сжималась, оплывала, растекалась по земле, пока на обгоревшей почве не осталась уродливая черная и все еще догоравшая клякса.

— Спасибо, брат, — выдохнул Кремер. — Ты сам не знаешь, что сейчас сделал.

Прапор пожал плечами.

— Ну так я пошел?

— Давай. — И добавил уже вслед уходящему: — Спасибо, брат.

Майор обернулся, едва не столкнувшись с подошедшим сзади Бардиным. Подполковник морщился, словно от зубной боли. Потом помотал головой.

— Петр, Петр… Что же ты натворил?

— То, что любому из нас сделать полагалось бы.

— Башку снимут, — угрюмо проговорил Бардин.

— За свою не переживаю давно, — отрезал Кремер. — А спрос весь с меня.

— Да в спросе ли дело, — также негромко произнес подполковник. — Ты уверен, что нам оно не пригодилось бы?

— Знаешь, Олег, — сказал Кремер, — в этой жизни есть до хрена чего, в чем я не уверен. В дне завтрашнем не уверен. Не уверен, кому служу и кого от кого защищаю. Не уверен, что при всех присягах и уставах работаю я на страну свою, а не на дядю Сему. Не уверен что ты, в отличие от меня, во всем этом уверен. Но вот что я тебе могу с гарантией сказать: в том, что это   — вот то, с чем мы сегодня бились и что я в этой коробчонке спалил — не должно быть ни у кого. Ни у нас. Ни у них. При том даже, что где они, а где мы — тоже еще задачка не из простых. Нам, человекам, и им, вот таковским гадам, вместе на одной планете — не надо.

Он помолчал и добавил:

— И в том еще уверен, что любителей экспериментов нашлось бы до хрена и больше. И у них. И у нас. — Он посмотрел на Бардина усталыми глазами. — Потому и коробочка, Олег. Дай-ка лучше закурить.

Алина стояла в нескольких метрах от кольца огня. Пламя было невысоким и несильным, но горело ровно, подпитываемое поступавшим к вырытой МЧС-никами канавке дизельным топливом. Гигантский, черный, выжженный круг. На котором уже не было никакого движения. Обгоревшие до черноты, кое-где до скелета даймондбэки. Множество даймондбэков. И несколько человеческих тел. Зинченко сказал, что там, где взорвалась цистерна со спиртом, погибших гораздо больше. Но туда ей идти не хотелось. Ей вообще никуда не хотелось идти: ни в штаб, ни домой, ни в свою лабораторию. Ни даже в морг, куда увезли тело Сергея. Она просто стояла у кромки огня и смотрела перед собой невидящими глазами.

В отблесках пламени видны были усталые фигуры с поникшими плечами. Люди разговаривали между собой в полголоса, как на кладбище. А чем же еще был он, этот проклятый и несчастный треугольник, этот обычный жилой квартал, еще несколько дней назад полный детских голосов, лая разномастных собак, урчания машин и разговоров бабушек у подъездов?

Почему? За что? Глаза, воздетые в страдании и слепом гневе к небесам: за что, Господи?

Нет, вопрос этот, рвущийся из глубин исстрадавшихся, израненных душ, адресовать наверх не получается. Нечестно этот вопрос — туда. Алина вспомнила, как Вержбицкий говорил ей о лагере — немецком, в котором выживал целых четыре года, чтобы уже потом выживать с матерью еще пять в голодной и холодной сибирской ссылке. Старик-профессор рассказывал о книге, эпиграфом к которой стояло: Ludzie ludziom zgotowali ten los  [9]. Люди людям приготовили эту судьбу. Она запомнила эту нехитрую и горькую фразу именно так, как произносил ее Вержбицкий: по-польски. Но по-русски, по-польски или по-английски это всегда был один и тот же приговор.