|
Неистребима потребность в общении с близким (пусть первым встречным) — не просто в обмене информацией, а в стремлении излить душу, вести доверительный разговор, когда тебя понимают и ты понимаешь с полуслова, а то и вовсе без слов — глазами, жестом, мимикой, ибо и так все ясно, хотя говорить можно без конца. Эту потребность быть частью целого, частью общей судьбы Толстой выразил в образе мужика Платона Каратаева («Война и мир»). Дворянин Чаадаев, бросивший вызов русской истории, четче других сформулировал это русское кредо: нами владеет прежде всего ощущение связи с отечеством, семьей, идейной средой; человек не имеет другого предначертания, как эта работа по уничтожению личного бытия и замены его бытием социальным и вполне безличным. Отсюда самозабвение в общих начинаниях. Воинская доблесть в первую очередь.
Роевое начало — залог успеха. Но и знак беды. Беду предчувствовал Достоевский. Его «Легенда о Великом Инквизиторе» взята не из головы, а из глубин русского сердца, в которых он увидел готовность и даже потребность отказаться от личной свободы и ответственности, переложить их на кого-нибудь другого, верить и повиноваться ему, и — «непременно всем вместе». Достоевский предвидел Сталина — не человека, но явление. Чуя беду, Достоевский всем своим творчеством стремился разбудить и укрепить присущее русской душе личностное начало. В этом смысле Достоевский — антипод Толстого, который видел в роевом начале только благо. Достоевский глубже проник в суть дела. И в русскую душу. Личностное начало испокон веку присуще русской культуре. Иногда приходится читать, что проблема личности возникла в России только в период становления буржуазных отношений, чуть ли не с Пушкина. Это неверно. Христианская идея свободной личности изначально была принята православием. Каждая душа сама по себе «внемлет Богу», сама принимает решение и отвечает за него. Прочтите жития святых, каждый из них — личность. Более того, учитель жизни. Прочтите протопопа Аввакума, он говорит о личной ответственности на Страшном суде: «Несть помощника тогда и несть предстателя, ни отец сыну, ни мать дщери, ни друг другу несть помогающего, кождо от дел прославится или осудится»<sup>16</sup>. Андрей Болотов, русский просветитель XVIII века, чьи «Записки» являют лучшую русскую прозу того времени, — тоже личность, не идущая за «всеми» в своих решениях. А «История государства Российского», где выпукло и любовно вылеплены неповторимые русские характеры! Русский характер — это не только «маленький человек» Акакий Акакиевич, но и «большой человек» — древний князь, гордо бросающий «Иду на вы», победитель Мамая Дмитрий Донской, казачий атаман Ермак, императрица — Екатерина Великая, Суворов — имя им легион. Рачительный хозяин Хорь у И. С. Тургенева в «Записках охотника» — тоже типично русский человек. Как же совмещалось в русской душе роевое начало «с личностным»? Вот так и совмещалось. В русском национальном характере совмещаются противоположности. И непрерывно переходят друг в друга. Конечно, и у других народов можно найти подобные противоположности. Но только в России так наглядно «тезис оборачивается антитезисом»<sup>17</sup>. Бросаться из крайности в крайность — типично русская черта: от бунта к покорности, от пассивности к героизму, от созидания к разрушению, от расчетливости к расточительству (от «купца» к «ухарю») и наоборот. Можно говорить о максимализме русского характера. «Подлинно, — писал Н. А. Бердяев, — есть в русском духе устремленность к крайнему и предельному»<sup>18</sup>. Об антиномизме и максимализме русского характера, о взаимном превращении крайних противоположностей забывать нельзя. |
