- Однако плохо, плохо ты постарался для пролетариев всех стран: этих пролетариев больше всего и покрошили в мясорубке, - с горькой усмешкой сказал я. - А что же ты делал после сорок пятого года? Когда уяснил, что хрен тебе, а не мировая революция?

Старик Буравлёв грустно покачал головой, не обращая внимания на мой неприкрытый сарказм:

- Запил я, почти два года пил, не просыхая. В магазин какой-нибудь перенесусь мимо всех запоров и сторожей, наберу водки и закуски - и пью, пока есть. Потом - снова.

- По-нашему оттягивался, значит, по-расейски, - заметил я. - Ну, а потом?

- В конце концов, просветление нашло - понял, что нужно что-то делать. И решил, что империалистические державы должны свалить изнутри две вещи: терроризм и религиозный фанатизм в третьих странах...

- Ё-пэ-рэ-сэ-тэ! - воскликнул я. - Так это ты всяких Ильичей Карлосов и Бен Ладенов выкормил?! Да ты не просто сука, а и урод какой-то бестолковый! Опять: кому хуже-то сделал? Своей Родине, прежде всего! В Америке они небоскрёбы, но и к нам уже подобрались, завтра так же Кремль грохнут! Детей вон убивают - как на сволоту всякую можно ставки делать?!

- Да я уж понял! - горестно воскликнул старик. - Ну, не вышло у меня, хотел ведь как лучше...

- Ага, а получилось, как всегда! Дерьмо, одним словом, получилось.

- Но эти, Игроки, говорили, что они за все годы получили большое удовольствие, и поощрение я всё-таки заслуживаю. Если я в последний день своей жизни найду двадцатилетнего юношу, у которого идёт первый день его двадцатилетия, то смогу передать ему Дар с указаниями, как им пользоваться при условии, что юноша согласится продолжить моё дело. То есть устроить кому-нибудь Апокалипсис... Вот, я тебя и нашёл, Макс. Умоляю - согласись. Тогда у меня ещё будет шанс.

Я задумался. Если предположить, что такое может быть - стать всемогущим убийцей и сталкивать народы и государства в кровавой бойне? Или пытаться воплощать какую-то безумную идею о "мировой революции"? Стоп, а если?...

У меня в голове мелькнули очень интересные мысли! "Только не думать, только не думать", - лихорадочно повторял я себе. Но мой собеседник, увлечённый собственными переживаниями, похоже, в данную минуту не концентрировался на чтении содержимого мой черепной коробки.

- Ты уверен, Василий Фёдорович, что эти инопланетяне тебя не облапошат, как последнего лоха?

- Конечно, я не уверен, но у меня нет выбора. А так хоть какая-то надежда, понимаешь?

- А почему же именно такие условия: юноша в первый день двадцатилетия в твой последний день? Почему срок именно семьдесят лет? Почему, скажем, не пятьдесят или не сто?

- Да ну я-то откуда знаю?! Это их какие-то придумки, извращенцев.

- Ага, они - извращенцы, а ты - боец за дело угнетённых народов? Ха!

- Да ты к словам не цепляйся. Я же хорошего хотел.

- Все хорошего хотят, - покивал я. - Ладно, значит, всю Землю колбасить не обязательно?

- Да нет, конечно. Локальный, но достаточно масштабный, так сказать, Апокалипсис им вполне подходит. Они же как в театрах глазеют, удовольствие растягивают. Ну а нам из этого нужно извлечь свою пользу, верно я говорю?

- Хм, верно-верно... - сказал я, энергично растирая ладонью подбородок и лихорадочно стараясь загнать мыслишки поглубже.

- Так ты согласен? Да, Максим? - В голосе Буравлёва зазвенела надежда.

- А ты меня, всё-таки, не дуришь? - поинтересовался я, чтобы проверить его окончательно.

- Дуришь? Да что ты! Ах ты, господи! Я тебе сейчас покажу...

Он нервно засуетился, посмотрел на свои часы, пробормотал "Времени ещё немного есть...", после чего крепко схватил меня за руку и сказал:

- Приготовься!

- Это ещё к чему...? - начал, было, я, но не успел даже фразу закончить.

Заметить сам момент смены обстановки даже не удалось, но мы уже не сидели на скамейке в парке моего города, а стояли на девственном ледяном карнизе.