Минут через десять я остановился передохнуть. Я стоял, и дышал, и вытирал рукавом лоб. Ветер не успевал справляться со своей работой и сушить лицо. А драга тарахтела где-то совсем недалеко, где-то за этим утесом. И тогда я взобрался еще выше – на самый нос гигантского утеса.

Здесь дул такой сильный ветер, что я ухватился за корявую сосну, чтоб не сбросило вниз. Гудели сосны, гнулись упругие елочки под его могучей силой, испуганно жалась к камню трава. Но и сосны, и елочки, и трава не отворачивались от ветра, а боролись с ним: они жили на такой недоступной высоте! И только мох да ползучий лишайник, не вступая в открытую борьбу с яростным ветром, уютно устроились, облепив все трещины и впадины этой твердой и холодной, как железо, скалы.

А ветер качал сосны, ветер обрывал узорную хвою с лиственниц, ветер бил мне в рот и хлопал рубахой. И я стоял и видел на десятки километров вокруг. Я видел нежную синеву скал противоположного берега – как цепь далеких, туманных айсбергов. Я видел утренний Байкал во всем его ослепительном величии. Снизу он казался добрым и беспечным. Не таким он казался отсюда – с вершины этого насупленного темного утеса…

«И мне стало трудно дышать, но не потому, что мешал ветер и у меня начало резать глаза, не потому, что било солнце… Нет, если б я даже был вот этой корявой сосной, за которую держусь, вот этим диким камнем, на котором стою, вот этой травинкой, и тогда бы, мне кажется, я был счастлив – до чего же прекрасен этот огромный солнечный мир!..Впереди скала отвесно обрывалась вниз, но с левой стороны можно было кое-как спуститься. Упираясь каблуками, я полез по осыпи вниз, и осыпь поползла вместе со мной, и я то шел, то ехал. Я спускался мимо обугленных сосенок, сломанных елок и пней. Там, где склон зарос лопухами и земляничником, порода была тверже, выдерживала меня и не сползала вниз, и я большими шагами приближался к морю.

У берега, на двух черных понтонах, стояло деревянное коричневое здание – плавучая фабрика по промывке золота.

Нет, оно не стояло, оно то отходило, то приближалось к берегу, и внутрь ее по каткам двигалась бесконечная цепь стальных черпаков, которые жадно грызли берег и тащили землю, камни, песок, и в драге что-то грохотало, гудело, выло…

Драга была привязана тросами к лиственнице, и, когда отходила от берега, трос падал на землю, а когда приближалась, трос натягивался, как струна. Я переступил через этот трос и зашагал к берегу, где лежали бочки с соляркой и темнело пятно кострища.

Тело ныло, волосы прилипли к вискам, колено жгло, но я спускался вниз и думал: «А ведь не так-то уж плохо, что я сегодня опоздал на моторку, совсем не так уж плохо… Почаще бы случалось со мной такое в жизни…» Пусть неизведанней и круче бежит тропа, ярко светит солнце и гудят сосны, шелестят травы и высятся скалы и пусть дует в лицо – ветер!

1957

Письмо с катера

Дождь лил третий день, и Боря, наверно, умер бы с тоски, если бы не Витька. Витька Терехов. Витькой его звали друзья-студенты, практиканты байкальской экспедиции. Боря обращался к нему неопределенно: Витькой не назовешь – уже взрослый, дядей Витей величать тоже язык не поворачивается: какой он дядя! Лицо у него безусое, смешливое, как у мальчишки. Ходит в вытертой студенческой куртке с тусклыми золотыми вензелями на плечах, и ходит не просто, как все, а как-то пританцовывая, точно вблизи играет радиола.

Если палатку, где жил научный руководитель экспедиции Потапов, Борин отец, называли штабной, то палатку, где поселился Витька, окрестили клубом. У него был походный радиоприемник «Турист», фотоаппарат «Зоркий». Говорили, что после лекций в университете Витька бегал на пристань грузить ящики и бочки – и вот на заработанные деньги купил приемник и фотоаппарат.