— Он твой пациент, значит, все будет в порядке, — сказала леди Лайн горячо.

Вернувшись на Брутон-стрит, Рикки поспешил в комнату своего господина.

Он вошел туда на цыпочках и, прикрыв за собой дверь, шепотом сказал:

— Я все устроил, мистер Лорри. Вы можете сегодня спать спокойно, сэр.

Он стал бродить по комнате, разглаживая складки на скатерти, передвигая стулья и укладывая вещи; потом, откинув одеяло, спросил:

— Прикажете что-нибудь еще, сэр?

Подождав несколько минут ответа, он ушел.

В его голове все смешалось, и красные круги замелькали перед глазами. Он стал их тереть изо всей силы, но круги не исчезали.

— Мне дурно потому, что я давно не ел, — сказал Рикки и, шатаясь, вышел на площадку лестницы. Ступени запрыгали перед его глазами и свалились в одну кучу, так что ему пришлось прыгнуть, чтобы спуститься вниз. Он споткнулся, упал и сильно ушиб лицо и руку. Он совершенно забыл о случившемся; у него было чувство удовлетворенности и облегчения, как после окончания трудной, утомительной работы.

Придя на кухню, он забыл о том, что привело его сюда, но предположил, что пришел, чтобы поесть. На улице становилось светло, очевидно, приближалось время завтрака.

Рикки наполнил чайник водой из крана и понес его к газовой плите, проливая воду на каждом шагу. Поставив чайник на плиту, он открыл газ. Газ почему-то не горел — он просто забыл зажечь его — и Рикки наклонился к трубке, чтобы посмотреть, в чем дело. Струя газа резко ударила ему в лицо, наполнила ноздри, рот, проникла в легкие… Он хотел отодвинуться, уйти, но у него не хватило сил оторвать ушибленную руку от трубки, в которую он вцепился.

Газ продолжал выходить из трубки, сизо-серым туманом разливаясь по комнате.

Рикки опустился на колени и упал лицом на плиту. Непонятное блаженство разлилось по его жилам, он потерял сознание и с легкой улыбкой счастья на губах погрузился в вечный сон.

С этой застывшей на лице улыбкой его нашел пришедший на Брутон-стрит инспектор Твайн.

Он легко поднял Рикки и положил его на стол в кухне, потом вынул из кармана большой носовой платок и накрыл им худое изможденное лицо слуги.

Смит, констебль, который находился в распоряжении Твайна, подошел к столу.

— Вы можете идти завтракать, — сказал Твайн. Он слышал, как тяжелые ровные шаги констебля мерно прозвучали по тихой улице и замерли в отдалении.

Наконец, отойдя от тела и приготовившись писать протокол, Твайн сказал:

— Говорят, что в наше время нет истинной преданности! А это же что?

— Дикки ранен! — повторила Пенси, широко раскрыв свои большие глаза, — его почти убил какой-то противный маленький человек, который потом покончил с собой! О, как ужасно, как страшно.

Она села на кровати — у нее был удивительно привлекательный вид, а ее мать молча думала, что Пенси несколько странно отнеслась к такому известию. Сама она была очень потрясена и взволнована, но Пенси, казалось, была больше удивлена, чем обеспокоена или огорчена. Она совсем не была подавлена горем и отчаянием, как это было бы вполне естественно для девушки, жених которой так опасно ранен.

Внезапно Пенси вся зарделась и низко опустила голову.

Она призналась себе в том, чего бы никогда не решилась сказать кому бы то ни было, и эта правда заставила ее мучительно покраснеть от стыда.

Теперь — да, именно теперь, она не должна больше встречаться с Борисом, теперь, как бы ей ни хотелось этого, она не может порвать с Дикки.

Она была безумно влюблена в Бориса. Сейчас, когда она знала, что не может поговорить с Дикки, не может вернуть ему слово, только сейчас она поняла, что не любит его, что ее сердце целиком принадлежит Борису, что все ее существо дышит им, что она не может без него жить.