— О, хоть на мгновение обними меня, — повторила она слова песенки.

А Дикки больше никогда не будет держать ее в своих объятиях!

Она прислонила голову к стволу тенистого дерева, под которым сидела, и, не стараясь больше отогнать от себя думы о минувшем Счастье, снова отдалась воспоминаниям. Она видела Дикки улыбающимся, когда он по утрам перед поездкой верхом поднимался к ней, чтобы посмотреть, как она выглядит.

«Все, что я вижу, обворожительно», — как-то сказал он.

Она видела его, когда он входил к ней вечером, перед тем как отправиться обедать или танцевать, в прекрасно сшитом фраке, с черными жемчужными запонками в рубашке и с ониксовыми пуговицами на жилете, распространяя вокруг себя едва уловимый и очень приятный аромат.

Она ясно видела его, прислонившегося к косяку окна, с папиросой в одной руке, опершегося другой рукой на подоконник — такой тонкой смуглой рукой… О, эти видения и воспоминания о Дикки! Его голос, обычно такой спокойный, взволнованный и дрожащий от любви в те божественные мгновения… его волосы, мягкие и густые, растрепанные ее ласками и поцелуями… его свежие гладкие щеки… его руки, такие сильные и красивые… они поднимали ее так легко и нежно и никогда не делали ей больно…

Теперь все прошло, все кончено!..

— Ах, нет! Это неправда! — громко, с отчаянием, воскликнула Селия, — это невозможно! Это просто кошмар, и я скоро проснусь.

Как это ни странно, в этот момент она совершенно не думала о настоящем положении вещей, она не испытывала ни малейшего страха перед будущим, которое было весьма туманным; она не заботилась ни о том, сумеет ли найти какую-нибудь работу, ни о том, где проведет сегодняшнюю ночь. Разрыв с Ричардом парализовал ее способность соображать и думать о чем-нибудь другом — ее мысли были направлены только в одну сторону, неслись только к нему. Может быть, после, когда-нибудь, она вернется к страшной действительности, но в это ясное утро в Грин-парке душой она еще была в том волшебном царстве, где повелевал Ричард.

В ее сердце обаяние его личности царило над всем. Он никогда не был верен ей, она это поняла теперь, но они любили друг друга, и ничто не могло изменить этого — ни время, ни расстояние не могли уничтожить эту дивную правду. Они любили друг друга, и Ричард был первым, кто научил ее любить, первым, кто поцеловал ее и, прижавшись к ее губам, шепнул: «Я люблю тебя».

Пенси спустилась вниз более бледная и, по мнению Бориса, более привлекательная, чем всегда.

Он подошел к ней и взял ее руки в свои. Пенси внезапно почувствовала, как от этого прикосновения по ее телу пробежал электрический ток. Она густо покраснела.

— Ну что, дорогая, — спросил Борис, не заметив, как у него вырвалось это слово — он так часто в мечтах говорил ей так.

Но Пенси уловила это обращение и покраснела еще больше.

— Дикки значительно лучше, — сказала она дрожащим голосом. — Я говорила с доктором Уоллесом и сиделкой. Значит… значит, все в порядке.

— Значит, вы можете спокойно позавтракать со мной, и вас, во всяком случае, не сочтут бессердечной, — улыбаясь ей, сказал Борис тоном, не допускающим возражения. — Пойдемте, Пенси, вы расскажете мне все подробно по дороге, а это будет долго, потому что у нас много свободного времени. Сейчас только без четверти двенадцать, а мы раньше часа не сумеем позавтракать.

Он крепко держал ее за руку, когда они шли через Сент-Джемс-сквер, и Пенси вновь почувствовала неизведанное до сих пор волнение. Внезапно он еще сильнее сжал ее руку и решительно сказал:

— Пенси, вы должны выслушать меня! Я безумно люблю вас, я обожаю вас.