Он понял, что через некоторое время сможет заставить себя заснуть. Но возвращение этой способности больше ничего не значило. Он ничего не помнил. Это было его жизнью. Сон. Просыпался он только тогда, когда какое-либо любознательное существо появлялось слишком близко. Тогда его сердце начинало биться, и его поглощал взрыв боли. Сохраняя так много силы, как только было возможно, он пытался притянуть пищу к себе. Источники были маленькими и далекими. Даже насекомые учились избегать места тьмы и злорадного существа, живущего там.

В бесконечные моменты, медленно тянущиеся мимо него во время его болезненного бодрствования, он шептал себе свое имя.

«Жак».

У него было имя. Он был реален. Он существовал. Он жил в аду. Он жил в темноте. Часы превратились в месяцы, потом в года. Он больше не мог вспомнить никакого другого образа жизни, любого другого существования. Не было никакой надежды, никакого покоя, никакого выхода. Не было никакого конца. Только темнота, боль, ужасный голод. Время, начинающееся, чтобы пройти, ничего не значило в его маленьком мирке.

Его запястья были закованы так, чтобы у него была небольшая свобода маневра, и каждый раз, когда существо приближалось достаточно, чтобы пробудить его, он царапался о стенки своего гроба в тщетной попытке выйти. Его сила возвращалась настолько, что он в конечном счете мог уговорить свою добычу прийти к нему, но этого было достаточно только для того, чтобы выжить. Не было никакого способа возвратить его власть и силу, не восполнив огромного объема крови, который он потерял. Не было никакого существа, достаточно большого, чтобы сделать это. Каждый раз, когда он, скованный, просыпался, новые силы устойчиво вытекали из его ран. Без необходимого количества крови, чтобы заменить ее потерю, его тело не могло излечить себя. Круг был бесконечен, отвратительный, уродливый цикл, который длился в течение целой вечности.

Тогда он начал злоупотреблять мечтами. Пробуждаясь, проголодавшись, без возможности заполнить пустоту. Женщина. Он признал ее, знал, что она была там, живая, без всяких наручников, не похороненная в земле, способная свободно передвигаться. Она только была вне досягаемости его ума, но все же он почти мог прикоснуться к ней. Почему она не приезжала к нему? Он не мог вспомнить лицо, прошлое, только знание, что она была где-то там. Он взывал к ней. Просил. Умолял. Бушевал. Где она? Почему она не приезжала к нему? Почему она позволяла его боли продолжаться, когда даже ее присутствие в его сознании ослабляло жуткое одиночество? Что настолько ужасного он совершил, чтобы заслужить это?

Гнев нашел свой путь в его мир. И ненависть тоже. Из человека он превращался в смертельно-опасного, выросшего и процветающего на боли монстра, которого станет невозможно уничтожить. Пятьдесят лет, сто, какая разница, если ради мести он спустится даже в ад? Он уже проживал там, заключенный в тюрьму, в свой каждый момент бодрствования.

Она приедет к нему. Жак поклялся в этом. Он направил бы все свое желание на ее поиск. И как только он нашел бы ее, то стал тенью в ее уме, пока не узнал настолько, чтобы вызвать у нее желание приехать к нему. Она приехала бы к нему, и он смог бы отомстить.

Голод захватывал его каждый раз, когда Жак просыпался, так что боль и голод сплелись вместе и стали одним. Только концентрация на обнаружении пути к женщине спасала от боли. Его мозг был настолько занят, что он мог фактически заблокировать боль на короткий промежуток времени. Сначала это были только секунды. Потом минуты. Каждый раз, когда просыпался, он направлял свое желание к обнаружению ее; не было ничего иного, что бы он делал. Месяцы. Годы. Это не имело значения для него. Она не могла избегать его всегда.

Первый раз, когда он коснулся ее, вызвал такой шок после тех тысяч бесплодных попыток, что Жак немедленно потерял контакт. А порыв восторга заставил яркие красные брызги крови прорваться вокруг раны, находящейся на его теле, истощая оставшуюся силу.