Неприятно поразило ее и то, что, оказывается, из всех восемнадцати ее спутников что-то значила только выдра настоятельница, да и о самозванке теперь уже никто не вспоминал. Чудно! Вроде бы чада господа должны быть в его очах равны, так нет, ничего подобного. Но лично она не променяла бы Михала и на сотню княгинь с настоятельницами вместе.

Понурая, Мадленка возвращалась по полутемным переходам к себе, и стражи ее, звякая шпорами, шли на шаг позади нее.

Глава седьмая,

в которой Мадленка познает всю глубину человеческого коварства

Во вторник слушания возобновились, но Мадленку уже ни о чем не просили рассказывать. Допросили остальных свидетелей, чьи показания ничего не стоили, ибо расспрашивали их только для того, чтобы выяснить, можно ли доверять Мадленке. Вызывали слуг, Августа, Дезидерия, литвинку, даже самого князя Диковского. Потом обвинители с удвоенной энергией принялись за Мадленку. Ей задавали конкретные вопросы, она отвечала; если она пыталась уклониться и увести разговор в сторону, ее грубо обрывали. Допрашивали в основном епископ Флориан и молодой священник, аббат Сильвестр, которого она вчера приструнила и который, судя по его едким нападкам, не забыл этого.

Мадленку изумляло, как много они жаждут знать о ней; раньше никто ею особо не интересовался, а теперь вдруг персона ее оказалась в центре всеобщего внимания. Ее спрашивали, хорошо ли к ней относились в отчем доме, нравилась ли ей мать-настоятельница и что она почувствовала, увидев ее мертвой.

Спрашивали о крестоносце, о том, как она вообще относится к рыцарям; спрашивали, пришелся ли ей по вкусу Мальборк, но Мадленка не попалась в эту ловушку, заявив, что о Мальборке не знает ровным счетом ничего, кроме того, что это крепость, расположенная где-то на севере и которую никто не смог взять.

Епископ Флориан любопытствовал, что она думает о короле и является ли ревностной католичкой. Аббат Сильвестр зачем-то допытывался у нее, девушка ли она, и не было ли у нее любовника. Словом, Мадленка порою чувствовала себя как травинка, которую несет бурным потоком, и не знала, прибьет ли ее когда-либо к надежному берегу, где ей уже нечего будет опасаться.

В четверг ей начали угрожать. Аббат объявил, что им доподлинно известно, что она лжет или по крайней мере утаивает часть правды. Епископ Флориан вмешался, мягко отчитал своего коллегу и с печалью в голосе довел до сведения Мадленки, что она не отдает себе отчета в опасностях, которые ей угрожают. Укрывая преступников, она оказывает себе плохую услугу и предает свою бессмертную душу.

— Как я, слабая девушка, могу кого-то укрывать? — спросила Мадленка. — И потом, святые отцы, если вам все равно известно более, чем мне, то чего же вы от меня добиваетесь? Я же не могу сказать вам больше того, что знаю — или вы хотите, чтобы я и впрямь лгала вам?

Епископ Флориан с заметным неудовольствием обратился к аббату по-латыни, и Мадленка, напрягши слух, уловила: «Сильна, ничего не скажешь, в логике ей не отказать». «Дьявол ее научил этой логике», — горько отозвался аббат.

«Не дьявол, а синеглазый», — с удовлетворением отметила про себя Мадленка.

Но то, как проходил суд над ней, внушало ей беспокойство. Вначале подразумевалось, что она подозревается в двух убийствах — княгини Гизелы и самозванки. Потом о самозванке вроде как все забыли, а когда Мадленка потребовала, чтобы судьи прежде всего выяснили, откуда взялась эта особа и кто подстрекал ее выступить под чужим именем, епископ отнесся к ее словам с явным неодобрением.

Получалось, что самозванка никому не нужна и не интересна и, даже если бы Мадленка убила ее в припадке гнева за то, что та выдавала себя за нее, никто бы особенно не опечалился. По крайней мере, такое заключение Мадленка сделала из некоторых намеков епископа и его помощника; но потом она заметила, что, помимо княгини, ей пытаются также вменить в вину и нападение на настоятельницу.