— А в чем эта правда?

— А-а, — Низам закрыл глаза. — Много лет тому назад, когда я был простым воином, твои деды — родной и двоюродный — водили свои отряды в эти горы. Во время одного из таких налетов мои братья сошлись в схватке лицом к лицу с высокородным Гуго и были убиты. Конечно, они пали смертью героев, но все равно, кровь есть кровь. Шесть месяцев спустя высокородный Гуго, коварный, как змей, возвратился сюда. Зимний снег уже растаял, и он решил устроить засаду на караван, что вез из Аскалона съестные припасы. С этим караваном ехала и моя жена, мать Усамы. Они взяли ее в плен. Однако же высокородный Гуго оказал ей надлежащие почести. Он отправил ее вместе с ее служанками ко мне, обеспечив им охрану в пути, и передал с ними письмо для меня. Он писал, что Орден рыцарей Храма не воюет с женщинами и детьми. — Низам открыл глаза. — Да, храмовник, так на чем я остановился? Я скажу тебе, каков ты есть, Эдмунд де Пейн. Ты грезишь, затворившись в спальне. Ты живешь в мире своих грез. Ты не осознаешь, что происходит в твоем ордене. Пора бы тебе открыть глаза, вытащить из ножен кинжал и прижаться спиной к стене для надежности. — Низам нашарил под подушкой клочок пергамента и передал Эдмунду. — Вот, возьми, и да пребудет с тобою твой Бог. Я же свой долг вернул.

Глава 5

ВРАГИ, РАДИ НАШЕГО УСТРАШЕНИЯ, ВЫВЕСИЛИ НА СВОИХ БАСТИОНАХ ТЕЛА КАЗНЕННЫХ

Аскалон, гордившийся своими прозвищами — «Невеста Сирии», «Южные врата Иерусалима», «Морские врата Востока», — был осажден. В самом центре блиставшего великолепием города вздымалась мечеть; мерцающие на солнце колонны черного мрамора поддерживали сложенное из пористого камня огромное здание. К мечети вел проход, его обрамляли колонны из белого известняка, украшали арки, а пол был выстлан мрамором, словно светившимся изнутри. Окружавшие внутренний двор мечети стены были искусно покрыты мозаикой из золота и серебра. Огромные каменные чаши беспрестанно наполнялись прозрачной водой из фонтанов, и каждый пришедший мог утолить здесь жажду. За стекающимися на молитву правоверными внимательно следили из затененных уголков внутренней части святилища мамлюки турецкого наместника — свирепые воины в черных плащах, расшитых серебром. Кто только не приходил сюда: кочевники пустыни в накидках из верблюжьей шерсти; туркоманы в одеждах из бараньих шкур; нубийцы в огненно-красных одеяниях; угрюмые наемники с заброшенными за спину щитами; кади в кожаных одеждах, переминающиеся с ноги на ногу под зонтами, защищающими их от палящих солнечных лучей; купцы в полосатых халатах всевозможных расцветок; завшивевшие нищие, истощенные, с раздутыми животами, опирающиеся на посохи, — на шее у каждого деревянная чашка для подаяний. Призрачными тенями проскальзывали мимо всех женщины с закрытыми покрывалами лицами. В тени усаживались, скрестив ноги, святые дервиши. Прорицатели, куртизанки, гонцы — кто горделивый, кто понурившийся от бед, — все стекались в Аскалон, прежде чем направиться в захваченный франками Иерусалим и повидать Куббат ас-Сахру, постоять у Колодца душ, поклониться Скале, с которой Пророк совершил мирадж. Теперь же они оказались запертыми в Аскалоне, как и купцы, привезшие на многолюдные базары персидские ковры и тюки конопли, кувшины оливкового масла, ящички с драгоценными специями и шкатулки с жемчугами. Все они оказались в осажденном городе, как в мышеловке: евреи в своих длинных синих рубахах, равно как и армяне с венецианцами, носившие на шее веревочную петлю — знак, предписанный иноземцам.

Наместник Аскалона не мог опомниться от изумления: франки мгновенно поднялись и выступили в поход, покинув свои мрачные крепости; бесконечный людской поток с пестрыми хоругвями стекался под знамена Балдуина III, преисполнившегося решимости во что бы то ни стало овладеть этим важным морским портом.