— Отчего же он так уверен? — резко спросил Парменио.

— Да потому что Радиксу все известно о такого рода делах.

— Тогда почему он не может схватить его и доставить сюда?

— Ах, господин, он так и сделает, — губы Фицосберта тронула легкая улыбка, — да только прежде он решил проследить за Радиксом. Слоняется вокруг одного трактира, «Свет во тьме», в трущобах близ Куинсхайта — там вечно полно всяких злодеев и разбойников. Мортеваль предполагает, что сегодня, как прочитают в церквах «Богородицу», Радикс должен встретиться с каким-то важным лицом, поскольку снял себе в трактире верхнюю комнату, да и на кухне там прямо суета. Поэтому-то Мортеваль и думает, что если мы туда заявимся, то можем накрыть этого Уокина и его шайку. Сам Мортеваль хочет лишь приличную часть награды, как и я. — Фицосберт закончил, но де Пейн поднял руку, и он быстро сказал: — Нет, в одиночку я туда не сунусь.

— Конечно не сунешься, — согласился с ним Парменио.

— Разве если с вашими двумя сержантами, — Фицосберт указал на них рукой.

Де Пейн бросил взгляд на Парменио, тот утвердительно кивнул. Рыцарь поспешил в свою келью. Надел хауберк из стальных колец, сверху набросил темный плащ, который скрывал также перевязь с мечом и кинжалом.

Вскоре он, напутствуемый Парменио, вместе с двумя сержантами прошел вслед за Фицосбертом через большие двойные ворота орденского подворья и оказался в лабиринте улиц и переулков, спускающихся к реке. Де Пейну еще не доводилось прогуливаться по Лондону. Беррингтон после нападения в лесу предупредил Эдмунда, что ему следует быть осмотрительнее. Однако те узенькие улочки и щели переулков, по которым они сейчас пробирались, таили не меньше опасностей, чем любая уединенная тропинка в лесу. Под ногами были сплошные ямы и выбоины. По середине улочек тянулись узкие сточные канавы, забитые дымящимися нечистотами. Головами путники едва не задевали свисающие с фасадов домов ярко размалеванные вывески, а слева и справа беспрестанно стучали открывающиеся и закрывающиеся двери и ставни. Зловоние помоек и навозных куч напоминало Иерусалим, а шум и возгласы, раздававшиеся вокруг, не уступали гомону базаров Святого града. Что отличало Лондон от Иерусалима, так это отсутствие красок. Ветер понемногу свежел, прохожие поплотнее кутались в темные плащи, надвигали пониже капюшоны. Крыши, крытые камышом, соломой или дранкой, еще не просохли от недавнего дождя; с них на бревенчатые стены верхних этажей стекали капли, отчего набухали деревянные ставни и ржавели железные петли. Под этой капелью бесцельно бродили куры, гуси, козы и свиньи. Стаи собак в поисках скудной поживы рылись в кучах отбросов, сердито отгоняя тощих рыжих кошек с янтарными глазами и загораживая дорогу телегам, верховым лошадям и вьючным осликам.

Фицосберт вел их мимо столиков, выставленных прямо перед домами; за столиками стояли торговцы, а их подручные носились вокруг, словно легион чертей. На тех же, кому невмоготу уже было бродить в толчее грязных улочек, хорошо наживались всевозможные харчевни, лавки пирожников, трактиры, где подавали вино, и пивные. Цепочки домов то и дело прерывались то провалами пустырей, где щипали чахлую траву худые коровы, то небольшой церквушкой с грязной папертью и узкими окошками; каждая из них отчаянно пыталась зазвать к себе прохожих звоном колокола или криками попа, надрывно читающего проповедь с выносного амвона.

Наконец невеселая суета Ньюгейта осталась позади. У массивных ворот, обитых железом, возвышался позорный столб, а рядом были установлены колодки. К ним выстроилась никогда не убывающая очередь жертв: мужчины и женщины, схваченные церковной стражей и королевскими чиновниками, ожидали, когда их прикуют к столбу, где они будут стоять в собственных нечистотах под градом насмешек, пока не свершится правосудие.