Аббат пристально продолжал наблюдать за ним, сохраняя всё то же странное выражение лица, которое так безотчётно неприятно действовало на помощника шерифа.

— Да не тяни ты, святой отец! — воскликнул он наконец вскочив, зашагал по комнате. — Скажи ему всё… и дело с концом.

Аббат спокойно наклонил голову.

— Святая церковь принимает твою клятву, сын мой, — проговорил он, — и повелевает тебе во искупление греха своего… указать досточтимому сэру де Буру местонахождение твоего преступного брата, которое тебе, несомненно, известно.

В комнате воцарилось тягостное молчание. Некоторое время Ульрих оставался неподвижен, затем, не вставая с колен, он протянул руку к аббату:

— Разреши, — сказал он тихо, — разреши меня от моего обета, святой отец. Человеческая душа не может этого вынести и благость божия не может того требовать.

Лоб монаха покрыли крупные капли пота, голос был спокоен, но самый звук его показался помощнику шерифа страшнее крика.

Однако отец Бенедикт был непреклонен, он уже безукоризненно и, похоже, с удовольствием, играл навязанную ему роль. Величественно поднявшись с кресла, указал рукой на дверь.

— Иди, заблудший брат, — сказал с пафосом, — иди и верни себе нашу милость и господне прощение.

Медленно Ульрих поднялся с колен. Глаза его были опущены, тонкая струйка крови показалась из закушенной губы.

— Если господь допустит, я готов, — тусклым голосом проговорил он и, отвесив низкий поклон, вышел.

Не в силах более сдерживать раздражение, Арнульф де Бyp упёрся тяжёлым взглядом в румяного аббата.

— Много я в жизни видел такого, чего лучше бы не видеть, и много делал такого, чего бы лучше не делать. Но эта наша затея гнуснее всего…

Горловой звук, похожий на клёкот, прервал его — и дальнем углу комнаты, утонув в глубоком кресле, смеялся горбун.

В эту минуту дребезжащий звук колокола возвестил окончание службы.

Глава XXXI

Жалобный крик маленькой болотной совы прозвучал и оборвался, приглушённый густым предрассветным туманом. Ещё и ещё раз повторился он, всё жалобнее и тише, и смолк.

— Улл пришёл, — шепнул осторожный голос, и кусты над обрывом в густом старом лесу тихо зашелестели. — Три крика совы — это значит…

Но тут сова громко вскрикнула, и вдруг ей отозвался жалобный писк маленькой, застигнутой врасплох пичужки. Кусты хрустнули от резкого движения.

— Ты слышишь, Робин, — прошептал тот же голос в волнении. — Это тревога! Но ведь эта тайная тропа на болоте известна только нам и ему… И что мы вернулись сюда, знал только он…

— Тише, Гуг, — отозвался другой голос, — туман ещё густ и в этих кустах на краю трясины нас невозможно заметить. А мы легко разведаем, не нужна ли ему наша помощь.

— О помощи он не просил — он крикнул бы ястребом. Но что случилось? Робин, я не могу больше ждать!

Внизу под обрывом, на болоте, туман был ещё гуще, даже деревьев нельзя было различить в нём. И в этой грязно-белой каше, казалось, беспрестанно что-то происходило — возникали рыцарские шлемы, лошадиные морды, шляпы и… исчезали в никуда. Ожидание становилось уже нестерпимым, как вдруг где-то недалеко глухо прозвучали голоса.

— Что это значит, монах? — вскричал кто-то нетерпеливо. — Сколько можно идти по этим гибельным тропам? И ответь наконец, кому подавал ты знак?

— Тому, кого вы ищете, — отвечал другой голос, тихий, но отчётливый (до сидевших в кустах долетало каждое слово).