— Умный человек, — спокойно отозвался отец Амвросий и, отставив чашу с мальвазией, быстро и ловко стал перебирать резные чёрного дерева чётки, — тем и отличается от прочих, что в самой злой неприятности находит зерно утешения.

Спокойный голос и беззвучное мелькание чёток в его тонких белых пальцах отрезвили горбуна. Медленно опустившись в кресло, он впился взглядом в лицо монаха, по-видимому совершенно погружённого в своё благочестивое занятие. С минуту длилось полное молчание.

— Я… я не совсем тебя понимаю, святой отец, — промолвил наконец горбун неуверенным голосом, но его беспокойные глаза мгновенно и хищно вспыхнули: настоятель Стаффордского монастыря никогда не тратил слов понапрасну.

Продолжая перебирать чётки, монах слегка поднял голову. Два взгляда встретились. Мгновение и тяжёлые веки снова опустились так быстро и непроницаемо, что горбун готов был подумать — уж не почудилось ли ему блеснувшее под ними колкое и насмешливое презрение. Но голос отца Амвросия был по-прежнему мягок и благосклонен. Казалось, он поглощён глупой болтовнёй шерифа, смеялся и взгляд его теперь был добродушен, чужд коварства и затаённых мыслей. Он играл с горбуном, как кошка с мышью. Тот понимал это, и злоба кипела в его душе. Но приходилось мириться. Он чувствовал: монах не скажет ничего, если не посулить хорошей награды.

Наконец барон Локслей не выдержал:

— Святой отец, — заговорил он, наклонившись в его сторону, — признаюсь, моя голова отяжелела от мальвазии. Выскажись яснее, прошу тебя. Я… — тут он запнулся. Жадность, возмущавшаяся при мысли о том, что придётся раскошелиться, душила его. — Я… ничего не пожалею за услуги. Научи меня, что делать, и ты обогатишься, — торопливо договорил он и, не спуская глаз с монаха, нетерпеливо ждал ответа.

Сгустившиеся в углах обширной залы тени, казалось, тоже с напряжением ждали ответа. Мирно похрапывал в своём кресле сражённый мальвазией шериф. И беззвучно смеялся на дверце резного поставца для посуды языческий божок.

Две головы низко склонились над столом, приблизившись друг к другу настолько, что золотистые вьющиеся волосы, так похожие на косы покойной сестры Элеоноры, коснулись чёрных жёстких волос священника.

— Завещание ещё не обнародовано, — послышался тихий шёпот монаха. — Так почему бы не найтись другому. В нём покойный сэр Уильям, обеспокоенный тем, что после его смерти сын может оказаться недостойным своего высокого звания, передаёт все свои имения в полную собственность сэру Эгберту Локслею, родному дяде сына, с тем, чтобы тот по совершеннолетию племянника вернул ему имения и деньги, если… если племянник будет того достоин. При этом, — в голосе монаха появились металлические нотки, — сэр Уильям Фицус отказал монастырю святого Петра в городе Стаффорде в вечное владение, за поминовение его души, манор Денсберри с его принадлежностями — мужчинами и женщинами, плугами, стадом свиней и мельницей.

Монах проговорил это без запинки, мерным голосом, как бы читая по книге, — видимо, имущество манора, граничившего с землями его монастыря, было ему хорошо знакомо.

Резким движением Эгберт Локслей выпрямился, рука его, лежавшая на столе, конвульсивно дёрнулась и опрокинула кубок с мальвазией, густое вино разлилось по столу.

— Но это… это — лучший манор во владениях Гентингдонов! — воскликнул он. — Ты недурно осведомлён о нём, святой отец!

— А кто же сказал тебе, благородный рыцарь, что церкви должна достаться наихудшая часть? — спокойно, не меняя позы, ответил монах.