— Нечего сказать, — проворчала, — подходящее дело для наследника всех Гентингдонских богатств.

Опершись локтями на колени, а подбородком на скрещённые руки, она с тяжёлым вздохом устремила взгляд на догорающие уголья. Роберт (это был он) весело рассмеялся.

— Не горюй, Уильфрида, — сказал он. — Весной король устраивает состязание лучников. Самые меткие стрелки соберутся в Ноттингеме, а серебряный рог и золотая стрела будут призом. Я возьму его, вот увидишь. А когда подведут меня к королю, я опущусь на колени и расскажу ему всё. Он вернёт мне моё наследство. Все говорят, что отец не мог лишить меня наследства и оставить всё дяде Эгберту. Гунт ещё до того, как исчез, говорил мне, что завещание, наверно, подделано и надо только в этом как следует разобраться. Вот если бы Гунт был здесь… Лицо его затуманилось.

— Завещание подделано, — медленно повторила старуха, продолжая пристально смотреть в огонь. — Бертрам ещё в день всех святых ушёл за помощью в Лондон, а уже скоро рождество и у нас — ни вестей, ни муки, ни сала в кладовой…

Наступило было тягостное молчание, но Роберт поспешил нарушить его.

— Бедный Кинг, — воскликнул он, живо вскакивая на ноги. Мы забыли о нём, а ему холодно и он хочет есть. — И юноша поднёс к огню красивого белого сокола, сидевшего на высокой резной деревянной подставке. — Уильфрида, — нерешительно продолжал он, нежно поглаживая белые пёрышки птицы, отчего та жмурила круглые золотые глаза. — Ты не видела — в ловушке в нижнем этаже не попалось ни одной мыши?

— Что там мышам делать? — со вздохом отвечала старуха и, поднявшись, завозилась у огня над небольшим закопчённым горшком. — Давно там нет ни муки, ни зерна. Да и у нас с тобой вот это — последний горшочек похлёбки.

Роберт опустил голову. Мужество, с которым он старался поддерживать угасающую бодрость старухи, единственного близкого ему человека, казалось, готово было уступить неодолимому натиску нужды. Но вот он выпрямился и упрямо тряхнул кудрями:

— Не горюй, няня. Завтра вьюга утихнет и я опять настреляю в лесу белок. Этого мне управляющий дяди Эгберта не запрещает. Но Кинг… — и Роберт слегка запнулся. — Кинг не может ждать до завтра. Я сейчас сбегаю, осмотрю ловушки. Наверняка они полны полевых мышей.

С этими словами он посадил сокола на его жёрдочку и выбежал из комнаты так быстро, что Уильфрида не успела возразить ему.

— Опять придёт весь мокрый, — покачала она головой, — а переодеться не во что. Последнюю одежду отца лучше сберечь для состязаний в Ноттингеме, там-то уж он должен выглядеть, как подобает его высокому роду.

И, продолжая бормотать и покачивать головой, она вынула из сундука две грубые ложки и кусок овсяной лепёшки. Этот кусок да гороховая похлёбка в горшке — всё, что имел на сегодняшний ужин и на ближайшее будущее Роберт Фицус, граф Гентингдонский.

Спустившись по крутой и тёмной каменной лестнице, Роберт глубже натянул на голову капюшон, пришитый к его крестьянской куртке и, минуту поколебавшись, сильно толкнул наружную дверь. Навалившись всем телом, он с трудом открыл её и ступил наружу. Страшный порыв ветра едва не повалил его, сорвал капюшон с головы и заплясал вокруг, словно радуясь, что нашёл себе новую жертву. Но подросток мужественно справился с ним, снова нахлобучил и крепко привязал капюшон и решительными шагами направился к пустой конюшне, открытые узкие окна которой смотрели на него мрачно и неприветливо. Там в ловушках, поставленных им среди ворохов гнилой соломы, надеялся он найти пищу своему любимцу.

Уже смеркалось, и в конюшне было почти совсем темно, но Роберт хорошо знал дорогу: немало весёлых часов провёл он здесь, лаская великолепных лошадей и помогая конюхам чистить их и убирать.