Изменить размер шрифта - +
Это случалось обыкновенно вскоре после

того, как наши слуги кончали торжественное священнодействие, что-то вроде пасхального богослужения, называвшееся их завтраком, которого никто не

смел прерывать и во время которого они были до такой степени "табу", что даже мой отец не позволил бы себе позвонить, зная, впрочем, что и при

пятом звонке никто бы из них не пошевельнулся и что он таким образом учинил бы эту бестактность совершенно зря, да еще и не без ущерба для себя.

Ибо Франсуаза (которая, сделавшись старухой, по любому поводу напускала на себя подобающий случаю вид) не преминула бы в течение целого дня

мозолить ему глаза физиономией, покрытой красными клинообразными значками, предъявлявшими длинный, хотя и недостаточно разборчивый, список ее

жалоб и затаенные причины ее недовольства. Впрочем, она их и излагала при помощи речей "в сторону", но так, что мы не могли разобрать ни слова.

Она называла это, - считая для нас весьма обидным, "уязвляющим", - "править вполголоса обедню весь Божий день".
       Закончив все обряды, Франсуаза, являвшаяся, как в ранней христианской церкви, одновременно и священнослужителем и одной из паствы,

выпивала последнюю рюмку вина, снимала с шеи салфетку, складывала ее, вытирая остатки воды и кофе на губах, просовывала в кольцо, благодарила

скорбным взглядом "своего" молоденького лакея, который в пылу усердия говорил: "Знаете, мадам, еще бы винца; оно отменное", - и сейчас же

открывала окно под предлогом нестерпимой жары "в этой пакостной кухне". Поворачивая ручку оконного затвора и вдыхая свежий воздух, она в то же

время проворно бросала равнодушный взгляд в глубину двора, украдкой удостоверялась, что герцогиня еще не готова, останавливала на миг свои

презрительные и жгучие взоры на запряженной коляске и, уделив таким образом внимание вещам земным, воздевала глаза к небу, заранее уверенная в

его безоблачности по мягкости воздуха и теплоте солнца; она долго рассматривала в углу крыши местечко, как раз над трубой моей комнаты, где

каждую весну свивали гнездо голуби, похожие на тех, что ворковали в ее кухне, в Комбре.
       - Ах, Комбре, Комбре! - восклицала она. (Певучий тон, которым делалось это восклицание, наряду с арльской правильностью лица Франсуазы,

мог бы внушить мысль о ее южном происхождении и о том, что утраченная родина, которую она оплакивала, была лишь родиной, избранной ею

впоследствии. Но, может быть, предположение это было ошибочно, ибо, кажется, нет такой провинции, в которой не было бы своего "юга"; и сколько

встречается савойцев и бретонцев, у которых находишь все мягкие перемещения долгих и кратких звуков, характерные для южных говоров.) - Ах,

Комбре, когда-то я тебя увижу, милый мой городок! Когда-то удастся мне провести весь Божий день под твоим боярышником и нашей бедной сиренью,

слушая зябликов и Вивону, которая журчит, как человек, шепчущий вам на ухо, вместо того чтобы слышать пакостный звонок нашего молодого барина,

который полчаса не может усидеть, не прогоняв меня взад и вперед по этому чортову коридору! Да еще считает, что я мешкаю, надо-де, чтоб его

услышали раньше, чем он позвонит, и если вы на минуточку запоздали, он "впадает" в страшнейший гнев. Увы, бедненький Комбре, может быть я вновь

тебя увижу только покойницей, когда меня бросят как камень в могильную яму. Тогда уж я не почувствую запаха твоего прекрасного боярышника,

белого как снег. Но и в могильном сне я, верно, буду еще слышать эти три звонка, которые заживо погубят мою душу.
Быстрый переход