Утром взяли опять анализ крови и почему-то разрешили позавтракать. Потом пришли всё те же двое, они улыбались, и один с видом, будто преподносил подарок, сообшил: «Дина Львовна, хотим вас обрадовать, операция вам не показана. С вашей кистой можете жить с легким сердцем, она не опасна. Раз в год-полтора проверяйтесь, на всякий случай, для собственного спокойствия».

— Для спокойствия? — тупо переспросила Дина.

— Ну да. Вы узнали о ней, можно сказать, случайно, а могли бы с таким же успехом и не знать. Киста маленькая, она не влияет на функцию почки, вообще ни на что в организме не влияет, и вряд ли она будет расти. Но — проверяйтесь.

— Не влияет… — Дина пыталась изобразить на лице радость, но, видимо, не получилось, так как оба врача смотрели на нее с некоторым испугом. Наконец, она улыбнулась. Люди старались, и какое свинство с ее стороны не отреагировать.

— Спасибо, вы очень добры. Они переглянулись и удалились.

Радостное для любого человека известие оборачивалось для Дины грядущей КАТАСТРОФОЙ, которая казалась теперь страшнее, чем недавние мысли о возможной смерти, и чем сама смерть. Прежде, чем. прежде, чем наступит сегодняшний вечер, а за ним и ночь, она должна все рассказать Роману. Врать и притворяться она не сможет — не умеет! Только при встрече у нее получилось, очень готовилась. Она пыталась представить, как поведет себя Роман. Как поведет, так и поведет. Дина вся собралась и была готова к упрекам, негодованию и всяким нелицеприятным высказываниям. Разумеется, теоретически.

Мама ей когда-то сказала: «Если ничего нельзя изменить, не говори об этом, и не страдай напрасно, и не вынуждай страдать других». Дина вспомнила сейчас мамины слова.

…Мало того, что Роман кричал и бегал по квартире с исказившимся лицом. Он называл Дину всякими непотребными словами. Это Роман-то, который никогда не произносил (во всяком случае, при ней) нецензурщины, и она, по наивности, думала, что он не умеет говорить подобные слова.

Дине нечем было оправдаться. Выдавливать из себя жалкий лепет — о чем? О том, что у нее творилось в душе, когда она поехала в этот тур? На каких страшных качелях она ощущала себя и свою, как казалось ей, стремительно укорачивающуюся жизнь, и как жаждала она наполнить ее чем-нибудь ярким, острым, чего еще не было.

Выразить это в нормальных и понятных словах невозможно, и никакие слова ничего не изменят. Но Дина попыталась еще объяснить: «Ну, влюбилась я! Но теперь всё прошло. Прости». Хотя, «прости» она выдавила с трудом, так покорежили ее сказанные мужем оскорбительные слова.

— Прошло… — с сарказмом выговорил Роман. — Ты считаешь, что и у меня должно ПРОЙТИ? — он отвернулся. Плечи его задергались, но он быстро справился с собой. Когда он повернулся к ней, это был уже другой Роман, не ее муж, которого она знала столько лет и любила. Перед ней стоял мужчина с жестким холодным лицом, и он сухо говорил ужасные вещи:

— Мы переезжаем к моей маме. Мне там ближе к работе, и есть рядом школа. Я сам переведу Лёлю.

— А как же я?..

— Ты? Кто ты? Ты для меня — никто. Девочке тоже лучше быть от тебя подальше. Чему ты можешь ее научить? Как развратом заниматься, как ноги раздвигать?

— Рома! Почему ты так жесток?

— Я — жесток? Молчи!

— Рома, давай поговорим!

— О чем? О чем ты хочешь мне еще рассказать? Каким изысканым позам научилась? По Кама-Сутре, или сами изобретали? Дрянь! Б…ь!

Теперь Дина не могла простить себе, и не могла понять, зачем она сказала ему, как она решилась! Она терзалась от досады, смешанной со стыдом, жалостью к себе, к Роману, к Лельке.