Версия Эгиля:

«У меня был в гостях приятель. Мы забрались в подвал и там играли. Мама крикнула сверху, что пора обедать. Приятель остался внизу. Когда мы уже кончали обедать, приятель вылез из подвала и сказал, что ему пора домой. Ему тоже надо обедать. Когда я снова спустился в подвал, там разгорался пожар. Приятель поджег что-то, а сам взял и смылся».

Мамина версия:

«Эгиль с товарищем были в подвале. Они играли со спичками. Подожгли там что-то да так и оставили. Эгиль пришел обедать, а его товарищ убежал домой. Во время обеда мы вдруг почувствовали запах дыма, мы еле успели загасить пожар, пока он не разгорелся по-настоящему».

И вот передо мной Эгиль. Славный парень во многих отношениях. Владеет языками, ну и все такое прочее. Но зимними ночами он забавляется компьютерными играми, а совершив преступление, тотчас же вытесняет его из памяти. Во всяком случае, так он поступал в детстве. Разумеется, если правильна версия его мамы. Наверняка этого знать нельзя, но, по всей видимости, так оно и было. Мы все склонны верить взрослым больше, чем детям. И потому, сознавая свою ответственность как лидера, я должен спросить себя: а годится ли Эгиль для моей экспедиции? Я обязан задать себе такой вопрос. Хоть это и больно.

Я спрашиваю Эгиля, какая у него была в школе успеваемость по О-циклу.

— Да ничего вроде — твердый середнячок, — отвечает Эгиль.

— А как насчет вязания узлов? Освоил еще какие-нибудь после того случая?

— Не-а, — говорит Эгиль. — Ни одного! Но ведь в тот раз это ты привязывал лодку.

— Мне помнится иначе, — говорю я. — Я точно помню, что лодку привязывал ты. Я стоял рядом и наблюдал, как ты ее привязываешь.

— Нет, это я стоял рядом и наблюдал, как ты привязываешь лодку, — говорит Эгиль.

— А мне, как я уже сказал, помнится иначе, — стою я на своем.

— Это ты привязывал лодку, — повторяет Эгиль.

После ухода Эгиля пришел отец Евы. Расспросив, как мое здоровье, он говорит мне, что ни Ева, ни ее матушка не знают, что он здесь, и не должны знать о его посещении.

Костюм на нем, судя по виду, эксклюзивный, а пальто, похоже, из верблюжьей шерсти. Верблюжья шерсть сейчас считается высшим шиком, сказал он, когда я у него поинтересовался.

Он хочет поподробнее узнать о планах моей экспедиции, и я рассказываю ему все детально, не упустив упомянуть про ликующие толпы и оркестры, которые, судя по всему, уже выстроились в очередь в конце туннеля.

Он высказался, что звучит это замечательно. Лучше и быть не может.

Я сказал, что мне необходимы сотни две тысяч крон, и он ответил, что, на его взгляд, это немного.

— Тебе виднее, — согласился я.

Он загорелся. Он выписывает мне чек на двести пятьдесят тысяч. Я смотрю, как он проставляет сумму, сначала буквами, затем цифрами. Двойку, пятерку и четыре нолика. Ошибиться тут невозможно. Он вписывает мое имя в нужную графу, свое — в другую.

— Но пусть это останется между нами! — говорит отец Евы.

Ему не нужна слава. Он не ждет дивидендов. И никакой благодарности. Неужели он не хочет, чтобы его именем был назван новый химический элемент, который мы можем открыть?

— О чем ты говоришь?!

Химический элемент? Названный его именем? Ну, нет! Хорош бы он был после этого! Так что об этом — молчок, договоримся раз и навсегда! И он признается мне, что делает это ради меня, потому что я напомнил ему его самого, каким он был в молодости, когда сам был переполнен разными идеями.