Я снял перчатки, и он уставился на мои покорябанные руки.

– Нарцисс, – говорю, – выпей вина, все в порядке. Успокойся, ничего плохого не будет. Тебе ведь твой сеньор приказал прийти?

– Да, – отвечает. Еле слышно.

– Ну и посиди тут. Или поспи, как хочешь. Приказ исполнишь – и уйдешь утром. Ты же за меня не отвечаешь, верно?

И тут он выдал:

– Я вам не нравлюсь, государь?

Спросил. Молодец. Я думал, что уже ничему не удивлюсь, но чего я не ожидал, так это подобного вопроса. Потому что это касалось уж очень старой занозы. Нэда. Бедного Нэда.

Я никогда не мог говорить, если меня не спрашивали. Но тут меня спросили – и я стал рассказывать. И я рассказал Нарциссу, как он мне нравится, – как сумел. Он слушал, не возражал, не шарахался, слушал – и меня занесло. Меня, видите ли, никогда не слушали, а тут стали!

И я выпил вина и рассказал про Нэда, и еще немного выпил, и рассказал про Розамунду, и допил то, что осталось, и рассказал про Беатрису. Я обычно мало пил, а тут вышел дурной случай. Я потом понял, что, если бы не Нарцисс, это могло бы стоить мне жизни, но – из песни слова не выкинешь: я надрался, как наемник, и говорил о таких вещах, о которых обычно молчал со всеми.

Нарцисс на меня смотрел с детским страхом и вдруг – со слезами, кивал и спрашивал:

– Да?!

А я впервые за невероятно долгое время говорил с живым человеком и никак не мог отказаться от этого наслаждения. Вот где, собственно, и просчитался дядюшка: он просто не учел, что говорить мне хотелось куда больше, чем заполучить чью‑то добродетель.

И когда я раскашлялся, Нарцисс спросил:

– Вы простыли, да, государь? Вам же надо лечь, да?

Кто бы мне когда такое сказал…

– Нарцисс, – говорю, – сокровище мое, хочешь земли и титул – за этот вопрос? Графский титул, скажем. Стоит.

И тут он расплакался навзрыд. Обнял мои колени, ткнулся в руку и разрыдался. А я, как всегда, не знал, что делать с чужими слезами.

У Нарцисса потрясающие глаза были. Интригана, змеи, изощренного лжеца. Я не знаю, за что Бог дал ему такие глаза.

Лгать он просто не мог. Ну не мог, как иной человек съесть живого червя не может, даже если ему угрожают повешением. В лучшем случае он мог продекламировать то, что его заставили заучить. И то – если ничто ему не помешает.

Дураком набитым я бы его не назвал. Грубо. Но…

У его разума отсутствовал всякий маневр. Если вообще назвать разумом то, чем мой милый дружок B обиходе пользовался. В три года я лучше разбирался в обстановке, чем он в семнадцать.

И как в его странной душе смелость переплеталась с трусостью, я никогда не мог понять. Нарцисс боялся темноты в незнакомых местах и совершенно спокойно реагировал на клинок, приставленный к горлу. Может, это объяснялось его запредельной глупостью, не знаю.

Зато когда Господь создавал Нарцисса, то решил компенсировать отсутствие ума, отваги, рисковости, мужского шарма, честолюбия и прочего подобного переизбытком двух других вещей. Красоты и способности сопереживать.

Отвлеченно – он был невероятно неудачной кандидатурой для дядиного поручения. Но тем не менее все получилось бы – в том случае, если бы я отколол что‑нибудь циничное или жестокое. Нарцисс стал бы царапаться и кусаться, как трехнедельный котенок, – просто от страха, – и все бы выгорело. Дядя на то и рассчитывал, он ведь точно знал, что я не подпущу близко серьезного воина и дважды подумаю, стоит ли приближать к себе женщину. Но он просто чуточку меня недосчитал. Он поверил россказням о моей жене и Беатрисе, а я не стал бы мучить Нарцисса, как и женщин не мучил.