– Ну так вот, а я без очков. По телевизору показывают ужасы, а я без очков.

– Где это тебя угораздило очки-то разбить?

– Ах, не спрашивай. Я такая дура… Сидела одна, что-то мне скучно было. Я думаю, не купить ли винца. Надела шубу свою каракулевую, сумку на шею повесила, фары нацепила, беру палку и иду себе. Вышла на улицу, прошла два квартала, стою, отдыхаю. Тут мимо парень какой-то – ну, парень как парень… твоих лет, наверное. И – раз! – мне что-то в сумку. Я смотрю – десятку сунул. Думал, я побираюсь. Я, конечно, кричу ему, дескать, молодой человек, возьмите назад. Он от меня. Я за ним. Тут он поскальзывается, гололед ведь – у нас песком не посыпают, экономят все, свиньи, – и падает. Я со всей дури бегу за ним, поскальзываюсь, ноги в стороны, палка отдельно, фары оземь – думаю, кранты тебе, тетка. Он меня, конечно, поднял, но десятку у меня не взял. Я подумала, и правильно. Все равно он виноват, что я теперь без очков.

– Мам, тебе надо бережнее с собой быть, ты же у меня уже дама в возрасте. А ты бегаешь, как… олень… – Турецкий засмеялся.

– Как лань. Олень, только женщина, это лань, – пояснила мать авторитетно. – Так ты мне узнай через своих, что там с самолетом. Я же умру от любопытства. А газеты только завтра. К тому же в газетах никогда правды не напишут и буковки-то все какие-то мелкие. Ну как так можно писать? Совсем о пенсионерах не думают. Молодежь ведь газет не читает. Вот ты, ты читаешь?

– Приходится по службе. Да только я уж и не молодежь, мам.

– Ну, ты еще парень хоть куда. И потом – сыщик. Всегда обожала настоящих сыщиков. Почти так же, как моряков. Значит, про самолет ты ничего не знаешь. Ладно, садись, покушай.

Мать усадила Александра за стол и принялась хлопотать у плиты.

«Господи, как же славно, – думал Турецкий, глядя, как мать заботливо накрывает к обеду, – вот о чем я мечтал. Посидеть, попросту поболтать. И никакой тебе преступности, никакого криминала. Очки, самолет, буковки мелкие, олени – куда один, туда и все… Зачем я Ирину с дочкой отправил?» Александр в ожидании обеда прилег на кушетке и забылся неглубоким, сладким сном.

Глава 4. НАВСЕГДА

Виктор Чирков лежал на нарах, обозревая сводчатый потолок камеры. В душе свернулась в липкий ком тоска. Так неожиданно, так некстати судьба перерезала нить его счастья. В зарешеченном окне шел снег, лампа дневного света гудела под потолком. Чирков закрыл глаза, чтобы только не видеть всего этого. Реальность исчезла, но остался мерзкий гул лампы. Точно так же гудела лампа, когда его привезли в детский дом.

Свое самое раннее впечатление детства он помнит таким: его держат на руках – кто-то, – стоя на Черкизовском мосту, что возле станции Черкизовская, и его взору видны уходящие из-под моста к горизонту огромной длины рельсы, а по бокам – две асфальтовые дороги, по которым ездили грузовики и легковые автомобили. По железной дороге ходили тепловозы и выпускали белый дым, а две дороги по бокам почему-то были изогнутыми, по мере приближения уходящими вверх.

И вот спустя лет двадцать (он не помнит, сколько ему тогда было) он побывал на этом мосту, и неоднократно. Эти дороги по бокам оказались уходящими не вверх, а именно вбок, объезжая мост.

Ненароком задумаешься, что взрослому не помешало бы младенческое восприятие, когда, увидев предмет непонятного содержания, фантазия ребенка моментально интерпретирует его в нечто понятно объяснимое, да еще и радостное для души.

Подрастание его, трехлетнего мальчишки, проходило в обыкновенном дворе, каких много. И вырос бы он, как и многие другие, став каким-нибудь рабочим или инженером, как хотела мать, если бы не судьба, которая стучит в наши двери не спрашивая.